|
Реферат: Интеллигент и философия Родины в прозе Леонида Бородина
Реферат: Интеллигент и философия Родины в прозе Леонида Бородина
Капитолина Кокшенева
Нет,
он не предъявил в творчестве счета своему поколению, остывавшему и черствевшему
с каждым годом после “оттепели”. Пусть дети Арбата и дети времени — его
сверстники — “"мяли глины ком”", тогда как он желал победы над камнем
неуступчивым и твердым. Да и каким судом ( совести? жизни? разума?) судить тех,
кто, быть может, и поныне носит “казнь мучительную” в сердце своем -— осознавая
или нет, что болен болезнью неуважения себя, кто заспал свою душу, кто
потратился совестью в одобрениях решений. Тех, кто сегодня оказался по сути
маргиналом, коему все еще кажется, что он “на передовых рубежах”...
Ему,
Леониду Бородину, пожалуй, даже повезло — пусть тяжко было то везение.
Государство поступило логично и было право своей оптимистически-дикретивной
правдой, изолировав таких как он (с повышенной чувствительностью к
справедливости) за проволоку лагерей. Вид на Родину из окон тюрьмы был сер,
угрюм и груб, но любовь не покинула сердца —- удержала , не дала политической
злобе полностью распорядиться судьбой:
То,
что считал виною (России - К.К.), —
То
лишь беда твоя.
По
большому счету в ином (не коммунистическом) измерении, его Родина духовная тоже
была заперта, тоже была под стражей. Так что и его место было там же —- среди
изгнанных.
Как
бы впору ему пришлось быть подданным царю своему. Но не было у него царя. Как
бы впору ему пришлось чувство воина, имевшего смелого вождя. Но не было у него
вождя.И эта тоска по высшему символу честной Власти переплавилась-перелилась
как только начал писать в тоску о Родине, о “золотом сердце России”, ибо
Родина, пусть упрятанная в архивах ГБ, спецхранах и хранилищах, вышвырнутая на
чужбину —- она у него была.
* * *
Леонида
Бородина ,наверное, можно назвать в определенном смысле антишестидесятником,
ибо время, понятое интеллигенцией как “режим свободы”, либеральной болтовни и
интеллигентских парений близ правды-истины, им было воспринято временем
действия (Первый срок он получил в 1967 году).И эта особенность судьбы войдет в
творчество. Оправдание выбора действием (связь идеи с действием и сердцем),
способность (или неспособность) героя к гражданскому чувству (или поступку), тема
верности и проблемы вины виноватых и без вины виноватых, соучастия в
преступлении, —- все эти мотивы-скрепы есть и в ранних повестях (“"Перед
судом”", “"Вариант”", “"Третья правда") и в более
поздних сочинениях (рассказ “"Киднепинг по-советски", “"Божеполье",
и др.). Сбиться на антикоммунистическую либеральную идейность, на пафосную
литературу с ее центральным вопросом о “правах человека” так и толкала судьба,
вежливо подсунувшая кличку “диссидент”.Но перечитав прозу Бородина времен начал
и “вариантов” въедливо и с пристрастием, я вижу как вовремя и счастливо была им
отброшена тога мученика за партийную (антипартийную) истину, оставлена поза
бойца за права малой части человечества. Все это, опять-таки отработанное и
аккуратно преподносимое — всегда наготове! — просто-напросто потонуло в
глубинах его мужского и мужественного начала. Ведь вольная душа сибиряка была
дисциплинирована жизнью, которая так мало похожа на стиль
московско-петербургской интеллигентской житухи. Вот именно здесь, во взгляде на
интеллигенцию, и можно обозначить границу, пролегающую между
диссидентом-шестидесятником и антишестидесятником, не желающем и не могущем по
совести разрешить вопроса о “правах человека” без ВОПРОСА О ПРАВАХ РОССИИ.
Герой-интеллигент
постоянно присутствует на страницах бородинской прозы и автор, иногда
достаточно грубо взяв за шкирку своего героя, ставит его лицом к лицу с
“вопросом о России”. Ответ же на вопрос очень часто оборачивался
противонаправленностью позиций — в боевой позе, друг против друга, застигал писатель
своего героя и свою Россию. Бородин, никогда не метивший в коммунизм так, чтоб
“попасть в Россию”, посмел высказать ( и подтвердить судьбой, получая пайку
вместо ”"пайка"”) паралоксальную для либеральных интеллигентов мысль:
интеллигент, освобожденный обществом для дум высоких, просто обязан все свои
теории по улучшению жизни проверять на себе. Иногда эта “"проверка"”
оборачивается трагическим осознанием своей ненужности России
(в“"Варианте"” читаем: “"Он догадывался и ранее об отсутствии
смысловой связи между его жизнью и судьбой того существа, что именовалось
Россией”" ); чаще же герой-интеллигент, полагающий Россию “историческим
недоразумением”,нимало не сомневается в своем праве “сделать” Россию для себя —
- удобную, либеральную, а в ней насадить и свою церковь, и свою культуру, и
свою общественность.На долю первого героя — “времени непризнанного жениха” -—
достается писательское сочувствие. Главный герой "Варианта"” —
Андрей, создавший боевую организацию в университете и лично убивший сталинского
палача, скрываясь, покидает Петербург и тут, за пределами столичного города он
словно в первый раз видит другую Россию: “"В окне проносилась, проплывала,
пролетала и растворялась в далях Россия. Казалось, к этой серой и молчаливой
земле неприменимо название столь звучное, как боевой клич, как зов походной
трубы. Слово это воспринималось, как что-то в прошлом, совсем немного в
настоящем и никак в будущем...Проплывали селения, в селениях жили люди,
думалось же о них как об иностранцах...Еще страшнее было представить
иностранцем себя, страшнее, страшнее, потому что очень правдоподобно...Железная
дорога, бегущая к Уралу и дальше Урала, в Сибирь и дальше Сибири, куда дальше,
кажется, уже и невозможно, дорога эта представлялась бездонным колодцем,
уходящим в глубину России не только пространственно, но и во времени”. Эта
дорога вглубь давала ощущение некоего постоянства, -“которое и раньше, и
теперь, и всегда”- присутствовало в русской “ многообразной и однообразной до
отчаяния” жизни, но оно же, постоянство, по отношению к “людям столиц” было
”всегда им чужое”. “Люди столиц” в прозе Бородина как бы выделены, выведены в
особый культурный клан или социальную группировку. “Люди столиц” живут часто
совсем не так, как вся Россия, впрочем, человек этой всей России, герой “Киднепинга
по-советски”, способен вполне дружелюбно-снисходительно относится к ним,
столичным интеллектуалам: “"Ведь как они живут: сочинят про жизнь формулу
в полстраницы и пыхтят над ней до посинения. Надо бы упростить, и останется
там, как оно есть, что дважды два — четыре. Но тогда чем они будут
отличаться... от гегемонов? Такая уж у них игра в жизни. Это понимать
надо”.Словом, “уберите сложность — и нет интеллигента"”
(“"Расставание"”).
Пограничные
столбы бородинской прозы расставлены не там, где можно было бы предположить.
Интеллигенты - диссиденты Бородиным не раз были описаны ярко и резко: они ничем
не пленены, никому и ничему не благодарны, ни перед чем не склонят головы. Их
лица , как в повести “Расставание”, изношены, — они не имеют ни культурной,ни
политической индивидуальности. У их требований нет и не может быть вершин, ибо
у них нет России —- есть лишь претензия на “неприкосновенность интеллигентских
деяний по расстройству России”. Московское диссидентство в
"Расставании"” -— это богема, клан со своим ритуалом жизни и
полагающий именно себя смыслом и центром истории. Для них и Москва -— не
столица государства, не “город чудный, город древний”, но “пункт” политических
событий, где “каждый чих —- событие”. Сознание собственной обособленной исключительности
и чужесть “к этой стране”, отмеченные Бородиным еще в 1981-1982 годах (время
написания “"Расставания"), и ставшие сегодня “интеллигентной нормой”
позволили писателю показать, что “чужесть” для них даже “спасительна”, ибо она
не предполагает жалости, столь опасной для личного выживания. Если и было
разлито “кругом неподлинное бытие”, то искать подлинности в
диссидентско-интеллигентской среде тоже следовало с оглядкой, ибо опутана и
умерщвлена была их “человечность” двусмысленным пафосом политики. Тут тоже
важная черта бородинской прозы: пронизанность ее напряженной внутренней
борьбой. Борьбой явного публицистического накала сочинений Бородина,
интеллектуальной “ меры умом” с необходимым же ( достаточно мучительным)
ограничением собственной, пусть справедливой, социальной злобы и
пониманием-ощущением вечно присущей жизни ее живой теплоте, —- без этого
последнего невозможен русский писатель, сколь бы социально значимым он ни
признавался современниками.Отвращение писателя к коммунистической реальности,
мне кажется, всегда знало границы, ибо он никогда не был интеллигентом,
отбирающим у жизни все то, что принадлежало не ему, но Богу и природе.По
крайней мере плана воспитания мира интеллигентскими идеями у Бородина не
возникало, — он хорошо знал русскую историю, имел серьезные представления об
историческом развитии государственных идей, а значит, полагал, что мечты могут
быть пустыми, что можно “чисто верить в нечистые... дела”. “И оттого, —
признается Бородин в одном из “лагерных” своих стихотворений, —
над
порогом
Меча
я не подниму.
Я
знаю: Россия с Богом,
Хотя
и спиной к Нему”.
Автор
“"Третьей правды"” и “"Расставания", “"Ловушки для
Адама"” и “"Царицы Смуты"” давно уже вступил в большой спор,
который и ныне совсем не утратил накала. Принадлежность к целому,
принадлежность к общему —- это для писателя не только область социальная. Герой
“"Расставания", попадая в церковь, испытывает потрясение, приобщаясь
к некоему обшему, что гораздо значительнее и тоньше любых изысканнейших
интеллигентских рефлексий. Либерального интеллигента (тут нельзя не отметить
упреждающего знания писателя) “принажлежность к целому” унижает: он скорее
собственные слезы объяснит особенностями церковной архитектуры, он и чувствам
собственным готов не поверить, коли они —- вестники надличного и общего,
идущего из глубины...
Участник
тайных антисоветских организаций, человек , занимавшийся русской философией,
издающий русский национальный журнал “"Московский сборник”", начавший
всерьез писать в тюрьме ( знающий крайнюю форму несвободы внешней , только и
дающий полную свободу внутреннюю) , —- он и писательство свое не мог
воспринимать иначе, как служение.Выпавший из поколения, он не попал и ни в
какое “литературное течение”: ни к “"деревенщикам”", испытывавшим
недоверие и стилистическое неприятие ”городского”, ни к “"городским",
предпочитающим писать о частной жизни приватных людей, либо о своем поколении
интеллигентов, испытывающих историческую неприязнь к собственной родине. В ту
пору, когда было принято гордиться новообразованием — советской интеллигенцией
и умалчивать о ее подполье (интеллигентно-диссиденской среде), Бородин говорит
о глубоком утомлении, бездейственности, бесплодном недовольстве , моральной
усталости и тошнотворном трепе о себе все той же интеллигенции. Жизненное бездорожье,
либо ощущение бесцельности всех дорог —- вот что остается в “итоге”, после
вычитания всех интеллигентских рефлексий и эгоизма. В ту пору, когда одна часть
интеллигенция ( в начале 90-х годов) была объявлена другой частью интеллигенции
недостойной (“оказалась ниже”) той свободы, что свирепствовала на российских
просторах, когда писатели бросились в крайний натурализм и жизнепоклонство,
разлагая реальность как труп и расчленяя язык как плоть, в творчестве Бородина
усиливается эсхатологизм и тоска о чистой жизни (“"Ловушка для
Адама"). Он проведет своего героя по кругам почти средневекового понимания
мироустройства: через ад (земной преступной жизни), чистилище ( бегство героя
из цивилизации, пребывание в пути, очищение водой Озера), и рай (герой
неожиданно находит пристанище в счастливом доме, в Долине счастья, но совершив
падение —- “испакостил! осквекрнил!” чужую чистую жизнь —- он изгоняется из
рая, но остается с малой надеждой, что не все порушено, хотя и отягощена его
душа опытом разрушения, —- опытом тем более тяжким, что для гибели чистого,
ясного, цельного даже и большие усилия не нужны). Высшее у писателя —- это то,
отвечая чему человек “растет ему в ответ”... А когда, казалось бы, самое время
впустить современность на свои страницы, современность, вопиющую о себе на
каждом углу уродством, болью, безобразием; когда “жизнь в формах самой
жизни”(как правило плоти) жадно обгладывали модернисты, он пишет “"Царицу
Смуты". Художнически неожиданно передает нам историю Смутного времени со
стороны побежденных. Вся внутренняя неизбежность поражения Марины Мнишек в
“русской игре” уравновешена столь же сильной нутряной верой ее в призвание быть
русской царицей. Бородин тут не выдумывает душ, не “сочиняет” людей, но,
обладающий даром интуиции, словно с лиц снимает немоту, отогревая героев своим
теплом. Я не буду говорить о явных параллелях того времени с нашей смутой,
только подчеркну, что в этой повести прозаик , как человек традиции,
демонстрирует обладание более разнообразным и изощренным культурным оснащением,
нежели набор приемов модных писателей, из пустоты создающих свое ничто.
Писатель,
одиночество которого в литературе подмечалось критикой не раз; писатель,
произведения которого не имеют стиллистического возраста; писатель, чьи
публицистические идеи всегда опережали время, разорвал круг земного тления, как
мне видится, все же не своей публицистикой и не исторической прозой, но
автобиографической повестью “"Год чуда и печали"” -— простым и
торжественным рассказом от лица мальчишки, свежего сердцем. Творческая сила
детства и отрочества этой повести сродни детской Родине И. Шмелева.
Прилепленность сердца к Байкалу ( "покров красоты наброшен над ним"),
к матери, к великой силе Предания вырастает в повести прямо и непосредственно
—- как дар, ничем не заслуженный и никакой ”борьбой идей” не обретаемый. В
повести ”"Год чуда и печали"” явлена нам Леонидом Бородиным
надъязыковая, надлогическая полнота и красота жизни и любви. Эта повесть —
царственный венец музыки Родины в творчестве писателя, напряженная ответственность
перед которой не могла не возникнуть позже. Эта повесть — "о любви и
музыке печали", о ее родстве с “ "временем мальчишеского
счастья", “которое и теперь не потеряло своего тепла и света.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.pereplet.ru/
|