|
Аналитическая философияАналитическая философия1 АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ Учебное пособие для вузов (под ред. Лебедева М.В., Черняка А.З.) издательство: изд-во РУДН год издания: 2004 страниц: 740 Данное издание является первым в нашей стране учебным пособием по аналитической философии. В нем всесторонне рассматривается аналитическая философия как сложнейшая совокупность школ и направлений современной философии, характеризующаяся определенной общностью методологических установок. Для студентов, аспирантов, преподавателей, а также всех профессионально интересующихся современной философией. Авторы Блинов Аркадий Леонидович -- § 5.5; Ладов Всеволод Адольфович -- гл.14; Лебедев Максим Владимирович -- концепция учебника, общая научная редакция всего текста, руководство авторской группой; Введение (совм. с Н.И.Петякшевой), § 1.1, § 1.2 (совм. с В.А.Суровцевым), § 1.3, гл. 3, гл.4 (компиляция на основе книг Б.Т.Домбровского и Я.Воленского), § 4.6, §§ 5.1 -- 5.4, главы 6,7,8,10,11, § 12.1, § 12.2, глоссарий (совм. с Н.И.Петякшевой); Петякшева Наталья Ивановна -- Введение (совм. с М.В.Лебедевым), глоссарий (тоже), § 11.4; Суровцев Валерий Александрович -- гл. 2, § 1.2 (совм. с М.В.Лебедевым); Черняк Алексей Зиновьевич -- § 12.3, гл.13; Шрамко Ярослав Владиславович -- гл. 9. Содержание Авторы Содержание Введение. Эволюция и основные характеристики аналитической философии Материалы и источники ко всему курсу
Введение. Эволюция и основные характеристики аналитической философииПод анализом они (аналитические философы) подразумевают нечто, что, насколько бы точная его дескрипция ни была избрана, означало бы по крайней мере попытку переписать те утверждения, которые они находят философски невразумительными, в других и в некотором отношении более подходящих терминах Urmson J.O. Philosophical Analysis. Oxford: Clarendon, 1956, p.vii. Дж.О.Урмсон Аналитическая философия (АФ) -- одно из наиболее влиятельных направлений современной западной философии, в центре внимания которого находятся анализ языка, понимаемый как ключ к философскому исследованию мышления и знания. Этот "лингвистический поворот" в той или иной степени характерен также для таких философских направлений как феноменология, герменевтика, структурализм. В отличие от классики, современная философия уже не считает возможным абстрагироваться от логико-лингвистического аспекта философских проблем. Вместо традиционного осуществления философского анализа путем определения понятий, аналитический подход ориентирует на соответствующее использование языка: в начальный период развития АФ -- формального, а затем и естественного. Термин "аналитическая философия", не будучи строгим, подразумевает традицию систематического применения аналитико-языковых методов при решении всевозможных, в том числе философских проблем посредством их ясной репрезентации, адекватного соотнесения вербального и реального и последовательного преодоления возникающих здесь трудностей. Речь идет об аналитико-языковом понимании природы и задач философии вообще. Аналитическая точка зрения исходит из того, что язык обуславливает все сферы многообразной деятельности человека и представляет интерес не только в качестве средства передачи некоторого содержания, но и как самостоятельный объект исследования, необходимый компонент любого рационального дискурса. АФ в целом не представляет собой единой теории, принимаемой всеми многочисленными школами философии анализа. Единственной объединяющей аналитиков на начальном этапе развития АФ установкой была уверенность в возможности решения (или элиминации) философских проблем с помощью анализа языка -- искусственного или естественного, а термин "аналитическая философия" использовался и продолжает использоваться для обозначения разных школ англо- и немецкоязычной философии, воспринявших логическую технику философского анализа ("логический атомизм", "логический позитивизм" или "логический эмпиризм" и др.). Метафизика как ложное учение, лишенное смысла с точки зрения логических норм языка, устраняется, и анализ выступает как "анти-метафизика". Однако сама по себе антиметафизическая направленность не оказалась ни доминирующей, не решающей. В итоге, вопреки исходным манифестам Рассела, аналитическое движение вовлекло авторов, исходящих из различных установок, но тем не менее заинтересованных в аналитической методологии, примененной в различных областях философии. Общим условием, которое позволяет объединить всю эту совокупность под единым наименованием "аналитической философии", сегодня считается наличие некоторого стиля аргументации и письма в качестве рабочего способа философствования, влияющего на постановку целей и задач философии. Таким образом, в основе АФ лежат некоторые принципы, благодаря которым приобретаются свои особые и ставшие уже традиционными для этого течения философской мысли аспекты стиля. Это прежде всего склонность к лаконичности, детальности и углублению в поиски тонких отличий; использование языков, которым присуща терминологическая ясность и определенность, а также схем и формализмов. Такая аргументация отличается строгостью, возможностью контроля и перепроверки, когда каждый шаг рассуждения обоснован, как бы напоминая математическое исчисление. Во-вторых, это склонность считать философию всеобщим предприятием, в основе которого лежит попытка определять единую почву обсуждения и договоренностей посредством возвращения к признанным языковым моделям (например, к модели языка, характеризуемой еще Лейбницем). Оба аспекта указывают на особое значение логики в этом соглашении и самоопределении аналитической работы. Философы-аналитики убеждены, что их работа приложима к реальным и конкретным объектам и ситуациям ради достижения истины, а не к метафизическим фантомам вроде "бытия", "сущности", и, тем более, отнюдь не к трансцендентным объектам, которыми так увлечены континентальные философы. Постепенно "аналитическая философия" перестает быть общим обозначением некоторой группы философских школ и направлений и превращается в определенный стиль философского мышления. Во второй половине ХХ века все основные разделы философии -- от философии природы до философии человека, истории, социальной жизни, религии и искусства -- оказываются охвачены этим стилем. АФ как стиль мышления основана на языковом подходе к проблемам любой области знания. В последние десятилетия произошел явный поворот аналитической философии к прикладным областям исследования; активно развиваются аналитически ориентированная философия права, экономики, образования, политики. При этом аналитики стремятся преодолеть стереотипный образ философии как консервативной и чисто академической дисциплины, изолированной от процессов социально-культурной жизни. Для новейшей АФ не характерно выдвижение широких программ или теоретических манифестов, как это было свойственно, например, логическим позитивистам 20-х -- 30-х гг. Следовательно, можно говорить о двух смыслах употребления понятия "аналитическая философия". В узком смысле слова под АФ понимается доминирующее направление в современной, в первую очередь, англоязычной философии. В широком смысле слова АФ можно квалифицировать как определенный стиль философского мышления, связанный с методологическим аспектом ее программы. Методика аналитического подхода требует, чтобы каждое выдвигаемое положение было строго обосновано с точки зрения ясности посылок: правомерности формулируемого вопроса; однозначности используемых терминов; логичности рассуждения; предпочтение доказательной аргументации идей перед их эмоциональным воздействием; соотнесения посылок и выводов; осторожное отношение к широким философским обобщениям, абстракциям и спекулятивным рассуждениям. Чем данный подход отличается от классического рационализма? В отличие от традиционного рационализма здесь устанавливается запрет на предельно широкие, основанные на интуитивной вере, семантически неточные обобщения. Именно акцент на аргументированности, мастерстве доказательства составляет главный признак аналитического стиля философствования. Безусловно, некоторые из перечисленных качеств присущи и другим направлениям западной философской мысли. Но ни в одном из них эти качества не являются преобладающими. Поэтому мы хотим ввести -- подчеркивая, разумеется, его условный характер -- следующее рабочее определение АФ: АФ -- это философия, последовательно устраняющая из аргументации метафоры и произвольные аналогии. Такое определение, конечно, не может рассчитывать на более чем рабочий характер (не говоря уже о том, что и здесь немало исключений -- чего стоят одни лестница и муха в бутылке Витгенштейна), однако сами его инструментальность и "формальность" уже должны настроить читателя на соответствующий лад. Адепты аналитического движения, исходя из укорененности этой традиции в Англии, противопоставляют свою линию -- как научно правильную -- так называемой "континентальной" (т.е. французской, немецкой и другой философии континентальной Европы преимущественно ХХ века, когда оформилось это противостояние). Последняя характеризует, скорее, те или иные поэтическо-художественные представления и впечатления мыслителей-поэтов, отзывающихся на личные жизненные происшествия. В ее основе лежит, чаще всего, метафора, в крайнем случае -- аналогия, в отличие от аналитической философии, признающей базовым отношением отношение логического следования в той или иной форме. Континентальная философия, с радикальной аналитической точки зрения, просто выпадает из истории развития современной философской мысли. Вот как, например, судит о континентальной философии Ричард Рорти: "Это позволит взглянуть на Канта как на “высшую точку "умозрительной" ("спекулятивной") философии”, по выражению Рейхенбаха, и легко перескочить через XIX и начало XX века (эта привычка все еще сохраняется среди философов-аналитиков, которые рассматривают временной интервал от Канта до Фреге как некий период замешательства)" Рорти Р. Американская философия сегодня -- Аналитическая философия: становление и развитие (антология). М., 1988. С.434.. Однако нелегко согласиться с Рорти в том, что предикат "аналитическая" не применим, в определенном смысле, ко всей современной философии в целом. Как уже было сказано, аналитические методы проникли в те области, которые изначально основателями АФ (в частности, Расселом) признавались для нее избыточными, а позже в рамках АФ -- вообще псевдопроблематичными областями. Поэтому, поскольку аналитическое движение демонстрирует свою самодостаточность в перекрывании современного философского поля, целесообразно начать с его истоков. Истоки аналитической традиции можно увидеть в древнегреческой философии. Достаточно вспомнить диалектику Платона, Аристотелевы "Аналитики", семантические идеи софистов и стоиков и т.д. В средневековой западноевропейской философии это семантические идеи британских схоластов Дунса Скота и У.Оккама; схоластические трактаты и диспуты -- эталоны доказательности, аналитичности и концептуальной строгости. В Новое время преимущественное внимание к языковой и эпистемологической стороне философской. деятельности становится отличительной чертой британской философии. В критической эпистемологии Ф. Бэкона «идолы рынка (площади)», препятствующие познанию истины, возникают в результате беспорядочной речевой коммуникации. Классификация языковых знаков Т. Гоббса лежит в основе его аналитико-синтетической методологии исследования естественных и искусственных тел (в т.ч. государства). Выдвинутый Дж. Локком принцип психологического атомизма (мышление предстает как комбинирование исходных элементов чувственности - «простых идей») был развит Дж. Беркли, рассматривавшим все вещи и явления как комбинации идей-ощущений, источником которых является Высшее существо (реальная причинная связь заменена у Беркли знаковыми отношениями между группами ощущений). В более последовательной феноменалистской доктрине Д. Юма единственный вид реальности - сфера перцептуального опыта - представлена как сложная ассоциативная комбинация «впечатлений» и их копий - идей. Линию Юма и других британских эмпиристов-аналитиков продолжил в 19 в. Дж.С. Милль, усовершенствовавший логико-индуктивные процедуры философии и методологии науки (символично, что он был крестным отцом Б.Рассела). Важный вклад в формирование аналитического стиля философствования внесли такие представители «континентальной» европ. философии, как Р. Декарт, разработавший новую модель сознания (философы-аналитики считают его основателем философии сознания (philosophy of mind) в современном понимании), Г.В. Лейбниц, создавший логическую теорию отношений, И. Кант, трансцендентальная аргументация которого стала для философов-аналитиков одним из излюбленных приемов рассуждения и доказательства. Язык является предметом пристального изучения в аналитической философии по той же причине, по которой идеи являлись предметом изучения для философов, начиная с XVI-XVII вв., когда сформировалось классическая концепция философского анализа: идеи в то время и предложения сейчас служат границей между познающим субъектом и знанием. Таким образом, переход от философской классики к периоду анализа связан с изменением объекта исследования: на место "идей" приходят лингвистические сущности -- предложения (а впоследствии и термины). В некоторых школах АФ это приводит к тому, что познающий субъект сдвигается на периферию когнитивного процесса или вообще элиминируется, и дискурс начинает рассматриваться как автономный. В то же время АФ наследует традициям изучения оснований знания как в его эмпирической, так и в рациональной -- логической и/или концептуальной форме. Тем не менее невозможно назвать точную дату начала аналитического движения, поскольку многое зависит от того, что считать определяющим для аналитической программы. Одна из точек зрения историков философии -- безусловно, редуктивная -- состоит в том, что зарождение аналитического движения в начале XX века можно считать связанным с кризисом метафизической философии и развитием идей “второго позитивизма” Эрнста Маха и Рихарда Авенариуса. Если делать акцент на ригористической трактовке философии как "науки", то достаточнo очевидно восхождение АФ к Брентано и его последователям, которые были основными теоретиками "научной" философии в XIX и на рубеже XIX-XX веков. Если появляется акцент на применении "анализа" в качестве рефлективной процедуры (Э.Тугендхат), то уместно думать, что уже Фреге в XIX веке придал лицо "аналитической" философии во всех ее чертах, и что окончательно вся традиция "чистой" философии, от Аристотеля к Декарту и Канту, могла считаться традицией без осознания лингвистического анализа Хотя к Аристотелю это, разумеется, относится с оговорками -- известно, что наиболее полный его набор категорий (в работе "Категории") представляет собой не что иное, как варианты грамматических предикатов в синтаксисе древнегреческого предложения. Здесь можно назвать также традиции стоиков, индийской школы ньяя, логикоморфной грамматики Пор-Рояля, однако все это не меняет сути того, о чем идет речь.. Если, напротив, основная роль в анализе отводится процедуре сравнения между здравым смыслом и философским языком (идея анализа, которая была свойственна Муру и его последователям), то в таком случае происхождение АФ следует признать еще более ранним, восходящим к шотландской школе здравого смысла. Рассуждая же о практике анализа в качестве простой эксплуатации языка, не зараженной влиянием эпистемологии, можно определять как "аналитическую философию" ту ее разновидность, которая возникла позже в Англии благодаря исследованиям в Оксфорде и Кембридже начиная с 30-х гг. и ознаменовавшихся, в частности, трудами позднего Витгенштейна, Райла, Остина и многих других. Чтобы учесть все эти аспекты, необходимо допустить, что непосредственными предшественниками и основоположниками аналитического движения в его нынешнем понимании были Фреге, Брентано, некоторые ученики Брентано, Рассел, Мур, ранний Витгенштейн, но также и то, что настоящее аналитическое движение возникло позже, с появлением "лингвистической философии", прежде мыслимой в качестве "логической" философии, а потом в качестве анализа языка (обычного или "идеального"). В этой перспективе начальный период АФ может быть обозначен 1930 годом. Сам термин "аналитическая философия" вводит в оборот Густав Бергманн уже после 2-й мировой войны. В целом же наиболее яркими представителями АФ обычно считают Готлоба Фреге (1848-1925), Бертрана Рассела (1872-1970), Джорджа Мура (1873-1958), Людвига Витгенштейна (1889-1951), Рудольфа Карнапа (1891-1970), Джона Остина (1911-1960), Гилберта Райла (1900-1976), Уилларда Ван Ормана Куайна (1908-2000), Нельсона Гудмена (1911-1998), Дональда Дэвидсона (1917-2003) (список, разумеется, может быть расширен) -- невозможно представить себе АФ без каждого из них. В развитии аналитического движения до 2-й мировой войны выделяются два основных компонента: центральноевропейский логический позитивизм (австрийская логика, Венский кружок и его "филиалы" в других городах Австрии и Германии, Львовско-Варшавская школа) и деятельность первых кембриджских аналитиков (Рассел, Мур). Принципиальным моментом здесь является контаминация этих двух компонентов традиции, поскольку логический позитивизм (венской версии) вдохновлялся логическими нововведениями Рассела и Уайтхеда ("Principia Mathematica", 1910-13) более, чем работами Пеано и Фреге (последние, впрочем, оказали основное влияние на формирование окончательных взглядов Рассела), а также "Трактатом" Витгенштейна, фоном которого служат идеи Рассела в не меньшей степени, чем идеи Фреге. Кроме того, работы Фреге могут быть представлены в качестве единого фона этих двух субнаправлений: статьи Фреге были в значительной степени ориентиром и для Рассела, и для австрийских, немецких, польских неопозитивистов; впрочем, как утверждает Даммит, Фреге предвосхитил "лингвистический поворот" во всех своих вариантах, включая пробуждение интереса к обыденному языку, а также к побудительным и прагматическим аспектам языка. Наконец, идея философии в качестве строгого логического анализа, как общей парадигмы всех аналитических мыслителей, возможно, восходит к австрийской мысли второй половины XIX века: таким образом, не только к Готлобу Фреге, но также к Францу Брентано, Бернарду Больцано и Рудольфу Лотце. Имеются прямые свидетельства того, как посредством философии Брентано континентальная культура проникла в стиль английской философии: и Брентано, и его ученики имели непосредствнное влияние на развитие английской мысли Smith Barry. Austrian Philosophy: The Legacy of Franz Brentano. La Salle and Chicago: Open Court, 1994.. Этот тезис об австрийском происхождении аналитической философии основан на том факте, что в австрийской философии XIX века уже присутствовали все типичные темы аналитического движения, то есть идея строгой философии, первенства тщательного логического анализа, интерес к онтологической и когнитивной проблематикам (отметим, что имеется в виду эмпирический тип последней). Питер Саймонс, один из самых известных сторонников этого историографического тезиса, считает Simons Peter. Philosophy and Logic in Central Europe. Dordrecht, 1992., что аналитическая философия возникла в 1837 году, с публикацией "Wissenschaftslehre" Больцано. Однако, с его точки зрения, начало собственно аналитического движения связано со вторым этапом аналитической философии, уже в XX веке -- начиная с оккупации Варшавы в 1939, и в нем основную роль Саймонс отводит польской философии в период между двумя мировыми войнами, состоящей из определенной комбинации логического платонизма и эмпиризма и сливающейся воедино с философией Габсбургской империи -- Больцано и Брентано. Другой историк философии, Криштоф Нири, подчеркивает влияние в духе платонизма и эмпиризма, оказанное Брентано на основателя Львовско-Варшавской школы Твардовского и других ее участников Нири Криштоф. Философская мысль в Австро-Венгрии. М., 1987. С.104.. Можно считать, что исходные проблемы и понятия АФ были достаточно явно сформулированы в работах Фреге: это прежде всего новое понимание языка, который начинает рассматриваться как исчисление, аналогичное математическим теориям; отделение анализа структуры мысли, самым правильным методом для которого является анализ языка, от изучения психологического процесса мышления; различение между смыслом (Sinn) и значением (Bedeutung) языкового выражения, согласно которому всякое имя обозначает некоторый предмет (называемый значением, денотатом или референтом имени) и выражает некоторый смысл, определенным образом характеризующий значение имени; представление о том, что слова имеют значения лишь в составе предложений и вытекающий отсюда принцип композициональности, согласно которому значения слов заключаются в том вкладе, который они вносят в значение предложения, а значение предложения (как и любого сложного выражения) определяется значением его конституэнт; и, наконец, вывод о том, что значением повествовательного предложения является его истинностное значение. Однако реальное осуществление метод и концепция АФ получили в Англии (Кембридж), где их основоположниками стали Дж.Э.Мур и Б.Рассел. Процедуры языкового уточнения и прояснения философских понятий, суждений, проблем они назвали "логическим анализом". Этот термин, вначале относившийся к методу исследований, позднее определил название всего философского направления, причем понятие "анализ" берется не в каком-либо специальном, а в достаточно общем значении, практически как синоним понятия "рациональное, дискурсивное рассуждение". В период, когда формировались проблемы и понятия АФ, в философской мысли Англии главенствовало британское неогегельянство -- школа абсолютного идеализма (Ф.Брэдли, Х.Иоахим, Б.Бланшар и другие, внесшие, кстати, значительный вклад в формирование когерентной теории знания). Философия "здравого смысла" и позитивизм были тем временем отодвинуты на второй план (что явилось, в частности, реакцией на Спенсера и Бокля, и, тем более, на континентальный сугубо материалистический позитивизм). В британском неогегельянстве резко противопоставлялись "реальность" и "кажимость", материя считалась иллюзией, пространство и время -- ирреальными. Другой характерной чертой абсолютного идеализма был холизм -- усиленный акцент на "целостность" абсолюта, безусловное главенство целого над отдельными, конечными явлениями. В социально-политическом плане такой подход предполагал поглощение индивида государством, а в теории познания -- всевластие синтеза над анализом. Такая познавательная ситуация ослабляла основу аналитического мышления с его методом логического расчленения действительности тем или иным способом (здесь употребляются -- в достаточно, разумеется, контекстуальном аспекте -- такие термины, как атомизм, партикуляризм, элементаризм). Начиная с конца 1880-х годов, Мур и Рассел выступили против абсолютного идеализма, противопоставив ему философский "реализм" и "анализ". Учению об Абсолюте и принципу холизма были противоположены плюрализм и атомизм. По методам исследования и Мур, и Рассел выступили как аналитики, дав стимул аналитическому движению в философии. Внимание Рассела сосредоточилось на аналитических возможностях символической логики и исследовании оснований математики. Мура же занимал анализ философских понятий и проблем средствами обычного языка и здравого смысла. (Характерно название знаменитой статьи Дж.Э.Мура -- "Возрождение реализма и здравый смысл"). По праву считается, что он возродил исконно английскую философскую традицию эмпиризма и здравого смысла, акцентируя при этом внимание на языке -- что и стало истоком АФ. Вслед за ним Рассел впервые обосновал и применил анализ как собственно философский метод. Рассел определял процесс анализа как переход от чего-то неясного, неопределенного, неточного к ясным, четким, определенным понятиям, составляющим последний предел анализа и являющимся в этом смысле "атомами" языка (отсюда название его концепции -- "логический атомизм"). Атомы логически совершенного языка должны взаимно однозначно соответствовать фактам. Неогегельянской логике "внутренних отношений" и философскому монизму Рассел противопоставляет логику "внешних отношений" и образ плюралистической Вселенной, соответствующий, как ему представлялось, характеру современной науки и "реалистическому" взгляду. Полемика Рассела с теорией внутренних отношений Брэдли и его единомышленников оказалась важным отправным пунктом для всего аналитического движения, а самого Рассела привела к построению плюралистической онтологии, в основе которой была логика внешних отношений. Логико-философские идеи Рассела находят дальнейшее развитие у раннего Витгенштейна, которому принадлежит характерное аналитическое толкование философских проблем как особых, имеющих в отличие от проблем конкретных наук не предметно-содержательный, а концептуально-языковый, или "грамматический" характер, как связанных со сложной корреляцией вербального и реального ("Логико-философский трактат"). Философия в понимании Витгенштейна не есть теория, знание-результат. Философия -- это совокупность различных методов прояснения, незамутненного видения реальности сквозь речевые средства ее выражения. Для решения этой задачи изобретается особая практика речевого прояснения или анализа. Философия есть деятельность, необходимая для "логического прояснения мыслей", поскольку большинство философских вопросов и трудностей возникает вследствие того, что "мы не понимаем логики нашего языка" Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. 4.003., а следовательно, эти вопросы представляют собой "псевдопроблемы", для снятия которых и необходима практика анализа, подразумевающая перевод всех предложений, любой степени сложности, в атомарные предложения, репрезентирующие простейшие элементы действительности -- атомарные факты. Целью выявления структуры обычного языка, таким образом, является его перевод на логически совершенный язык. Последняя идея стала программной для разработки концепций логического позитивизма в Венском кружке (М.Шлик, О.Нейрат, Р.Карнап, Г.Хан, Ф.Вайсман, К.Гедель, Г.Фейгль, а также сотрудничавшие с ними Г.Рейхенбах в Берлине, Ф.Франк в Праге, А.Айер в Оксфорде), занимавшемся проблемами логического анализа науки. Анализ подразумевал здесь редукцию предложений теории к некоторым базисным предложениям, в качестве которых первоначально принимались, вслед за Расселом, предложения, выражающие чувственный опыт (феноменализм), а впоследствии -- предложения, описывающие наблюдения физических объектов (физикализм). Обе эти разновидности логического позитивизма в качестве нормы всякого знания принимают научное знание, единствеными осмысленными выражениями считают эмпирические высказывания и тавтологии и обращаются к искусственным языкам для исправления неточностей и двусмысленностей обыденного языка. Отсюда вытекает также характерный для Венского кружка принцип верификационизма, согласно которому критерием значения предложения является возможность его проверки. В своей наиболее радикальной форме он выглядит так: предложение У имеет значение тогда и только тогда, когда оно не является аналитическим предложением или противоречием, и если логически следует из непротиворечивого конечного класса предложений Ф, причем элементами этого класса предложений являются предложения наблюдения. Этот принцип был значительно расширен и ослаблен в ходе обширных дискуссий, продемонстрировавших его методологические дефекты. Следствием этого явилось, в частности, включение в анализ языка науки не только логического синтаксиса, но и семантики, а впоследствии и прагматики. Здесь уместно сделать замечание о соотношении понятий "аналитическая философия" и "неопозитивизм". Последний, как "третий" позитивизм, отличается от предшествующих ему форм позитивизма. В отличие от "первого", классического позитивизма (О. Конт, Г. Спенсер) неопозитивизм видел задачу не в систематизации и обобщении специально-научного знания, а в деятельности по анализу языковых форм знания. В рамках "второго" позитивизма (Э.Мах, Р.Авенариус) ставился вопрос о существовании объективной реальности, отношении сознания к этой реальности. Неопозитивизм трактует эту проблему как вненаучную, принадлежащую метафизике, т.е. как псевдопроблему. Согласно господствовавшей в отечественной философско-критической и учебной литературе на протяжении долгого периода точке зрения, любая строгая философия, уделявшая значительное внимание логико-лингвистической стороне обсуждаемых вопросов, однозначно квалифицировалась как неопозитивизм. Он трактовался как субъективный идеализм и феноменализм, дополненный некоторыми идеями современной логики. Однако изучение истории аналитического движения в ХХ столетии показывает, что позитивистские черты были присущи лишь отдельным разновидностям аналитической философии на определенных этапах ее развития, и концепции многих ведущих аналитиков имели антипозитивистскую направленность. Так, в частности, позитивистская тенденция преобладала в концепциях членов Венского кружка. Идеи Р. Карнапа, одного из его лидеров, явились своеобразным манифестом раннего -- радикального -- этапа логического позитивизма. Его знаменитая статья "Преодоление метафизики логическим анализом языка" может служить крайним выражением антиметафизических настроений "континентальных" аналитиков в 30-е гг. В определенном смысле логический позитивизм был продолжением и иной формой предшествовавшего ему позитивизма Маха--Авенариуса ("эмпириокритицизма"), который фактически был воссозданием на ином языке эмпиризма Юма. Отличительные черты логического позитивизма -- осознание кризиса традиционных метафизических философских проблем и сведение их к проблеме анализа языка философии и науки. Логические позитивисты считали, вслед за Витгенштейном, что традиционные вопросы метафизики (бытия и сознания, свободы и необходимости, добра и зла и др.) возникают из чересчур вольного обращения с языком. Если построить жесткий однозначный логический язык, считали они, то все эти проблемы сами собой исчезнут, а останутся лишь конкретные вопросы изучения природы, разрешаемые естественными науками. Выявленные реальные слабости и противоречия этой программы (крайняя "антиметафизическая" установка, односторонний индуктивизм, верификационизм и редукционизм в методологии науки, резкая дихотомия аналитического и синтетического, феноменализм в теории познания и т.д.) в историческом плане способствовали преодолению этапа логического позитивизма и потребовали серьезной модификации аналитического подхода. В то же время предшественников логического позитивизма Рассела и Витгенштейна трудно считать позитивистами, поскольку у них не было того фактического упразднения философии, которое обычно приписывается "классическому" позитивизму. Так, критика Рассела философских систем прошлого сводилась к тому, что традиционная метафизика давала неправильное объяснение мира вследствие применения "плохой грамматики". Для воплощения истины необходим более аналитичный язык. Но Рассел не отвергал саму задачу объяснения и понимания мира и искал средства, необходимые для его правильного рассмотрения. Речь шла о новом виде логики, которую следовало разработать для метафизического употребления. Таким образом, невозможно на основе отдельных эпизодов из истории аналитического движения категорически оценивать его в целом как неопозитивизм. В середине тридцатых годов выходит несколько канонических для неопозитивистского анализа работ с изложением основных принципов "лингвистической" философии: "Логический синтаксис языка" Рудольфа Карнапа (1934), "Язык, истина и логика" Альфреда Дж. Айера (1936). Kроме того, в эту же эпоху начинается распространение неопозитивистской мысли в англосаксонском мире -- в дополнение к изоморфным мыслям Рассела, Уайтхеда, Рамсея и их учеников. С приходом к власти Гитлера многие немецкие, австрийские и польские интеллектуалы были вынуждены эмигрировать и найти убежище в Америке, где испытывают плодотворное влияние прагматизма, или в Англии, где начинается диалог (направляемый прежде всего Айером) между идеями Венского Кружка и английской аналитической традицией. В Англии все же неопозитивизм не получил широкого распостранения, и напротив, все больше развивалась традиция философского анализа, выдвинутого Расселом и Муром. Таким образом, в тридцатые годы начинает обрисовываться следующая ситуация: логико-неопозитивистский компонент распространяется в Соединенных Штатах, тогда как собственно аналитический компонент -- в Англии. В обоих случаях философская деятельность понимается в качестве анализа языка, сопровождающегося определенными требованиями к строгости. В обоих случаях философский анализ задуман преимущественно в качестве логического анализа; принимается, что логика, в качестве нормативной структуры, позволяет видеть некоторый внутренний порядок языка, начиная с целого, может оценивать правильность или неадекватность формулировок традиционной философии и приводить к исключению псевдопроблем. Однако в американском развитии анализ языка чаще сопряжен с вопросами металогики, теории науки, эпистемологии, в то время как в английском -- чаще всего с рассмотрением проблематики философской классики. В 1929 году в Англию вернулся Витгенштейн; с 1939 года он преподавал в Кембридже. Поздний Витгенштейн был так же критичен по отношению к возможности философской теории, как и в "Трактате", но акцент в его работах сместился на анализ повседневного языка, его функционирование в контексте всей человеческой деятельности, изучение того, каким образом он ведет нас к заблуждениям. Оставив задачу выявления априорной структуры языка и его логической формы, общей языку и миру, он обратился к коммуникативной стороне языка. Витгенштейн показал, что слова обладают значением лишь в той степени, в какой оказываются составной частью деятельности человека. В этом смысле анализ в поздних текстах Витгенштейна выступает как описание функциональной роли слов и выражений, порождающей их значение. По-иному, чем Фреге и Рассел, он видит различие философского и собственно лингвистического подхода к языку, выделяя "поверхностную" и "глубинную" грамматику. В первом случае подразумевался обычный грамматический синтаксис, во втором, уровень так называемых "языковых игр". Языковые игры представляют собой взаимопереплетение различных форм человеческой активности, выступающих для человека как его "формы жизни", в которые он погружен и правилам которых он следует. В связи с поздними работами Витгенштейна в 1930-40-х гг. в Англии формируется философия лингвистического анализа (или анализа обычного, естественного языка): в работах Г. Райла, Дж. Уиздома, Дж. Остина и др. получают развитие идеи, созвучные мыслям позднего Витгенштейна. Различие между логическими позитивистами и лингвистическими философами состоит в том, что первые в качестве техники анализа использовали аппарат символической логики и разрабатывали его, вторые же выработали особую технику анализа значений обыденного языка. В отличие от логических позитивистов философы этой волны, как правило, решительные противники сциентизма. Вместе с тем неопозитивистская идея о том, что философские проблемы возникают вследствие неправильного употребления языка, характерна и для этого направления. Как и для Витгенштейна, главный предмет их интереса -- сама философия. Они хорошо чувствуют тесную связь специфики философских проблем с механизмами реально работающего языка, понимают их принципиальное отличие от проблем науки. Их внимание привлекает исследованная Витгенштейном проблема дезориентирующего влияния языка на человеческое мышление. Итак, если на "логическом" этапе АФ ведущей дисциплиной была "философия логики" (это название ввел Рассел) и связанная с ней антипсихологистская эпистемология, то на следующем, лингвистическом, этапе на первый план выходит уже эпистемология, получившая более эмпиристскую окраску (в особенности у логических позитивистов). В эпистемологии главный вопрос состоит в выяснении того, как употребляющий понятия человек формирует свои убеждения относительно реальности. Базисное понятие истины служит здесь связующим звеном между теорией познания и теорией лингвистического значения. Главный пафос аналитических исследований на этом этапе первоначально был связан, как уже отмечалось, с резкой критикой метафизики (Карнап, Венский кружок и др.). Со временем неприятие традиционной философской ("метафизической") проблематики сменилось интересом к ее освоению новыми логико-лингвистическими методами. К этому этапу эволюции собственно лингвистической философии, получившему наибольшее распространение в англоязычных странах в 30-50-е гг., следует отнести деятельность Г. Райла, Дж. Остина, П. Стросона; начиная с 60-х гг. развились такие исследования речевых актов, которые не только представляли лингвистическую философию, но и соприкасались с теоретической лингвистикой. (Дж.Серль, М.Даммит, Д.Дэвидсон и др.). Первоначальный тезис о беспредпосылочности деятельности философа постепенно стал сменяться представлением о том, что сама логика и структура языка базируются на некоторых предпосылках, включенных в состав более широких целостностей, в состав культуры, разных видов деятельности. Было пересмотрено характерное для раннего периода АФ положение о том, что с помощью экспликации можно окончательно, точным и ясным образом решать философские проблемы. Стало ясно, что деятельность по экспликации значений исходит из ряда предпосылок, и в этом смысле она условна, не окончательна, не абсолютна. Согласно общей установке аналитиков лингвистической ориентации, философ не столько дает знание, сколько занимается терапевтической деятельностью, удаляя мнимое знание. В этом плане особое значение для аналитиков представляют не только формально-методологические особенности тех или иных концепций, но и их метафизические основания. Метафизика признается одной из главных аналитических дисциплин, наряду с эпистемологией и философией языка. Широкое распространение в этот период получил взгляд на философию как на анализ, заключающийся в изучении значений слов, форм нашего мышления о мире и отношений между понятиями. Философия в таком понимании ничего не может прибавить к нашим знаниям о мире, в лучшем случае она может дать "аналитические" истины, которые фактуально бессодержательны и истинны благодаря значениям своих терминов. Новейшие установки АФ стали очевидны в работах У.В.О.Куайна, который был критически настроен против ряда неопозитивистских идей. Решающее значение имело опровержение Куайном разграничения так называемых аналитических предложений (т.е. предложений логики и математики, зависящих только от значения составляющих их терминов) и синтетических (эмпирических) предложений, основывающихся на фактах. Куайн также отверг принцип верифицируемости значения, требующий подтверждения или отрицания каждого отдельного утверждения, поскольку считал ошибочным рассматривать изолированные предложения, отвлекаясь от их роли в контексте языковой системы или теории. Этому подходу он противопоставил холистическую установку: проверке в науке подлежит система взаимосвязанных предложений теории, а не отдельные предложения или гипотезы. Куайнова точка зрения не оставляет места для особого философского знания. Философия принципиально не отличается от естественных наук, выделяясь лишь использованием более общих категорий, чем какая-либо из конкретных наук. В то же время Куайн последовательно противостоял бессодержательной, чисто формальной философии. В центре внимания аналитиков, разрабатывающих философию языка, начиная с 60-х гг. оказываются теории значения и референции. Их результаты используются затем для анализа онтологических, научных, этических, религиозных утверждений. Главные вопросы здесь: что такое значение, каким образом слова нашей речи могут указывать на вещи в мире? Предполагается, что понимание значения того или иного конкретного выражения, философское рассмотрение отдельных тем или предметных областей может быть осуществлено только в контексте ответа на эти общие вопросы. При этом остается неясным и неопределенным, "где кончается лингвистика или психология и начинается философия" Страуд Б. Аналитическая философия и метафизика -- Аналитическая философия. Становление и развитие (антология). С. 523. . По этим вопросам наметилось противостояние двух основных трактовок языкового значения: традиционной интерналистской, имеющей корни в картезианской теории ментального, и экстерналистской. Согласно экстернализму, представляющему социально ориентированный и по своей сути антикартезианский взгляд на природу языка, значение выносится из внутреннего ментального мира говорящего и рассматривается как внешний, социальный феномен. Аргументы, выдвинутые развивающими экстерналистский семантический подход философами -- такими, как С.Крипке, Д.Каплан и Х.Патнэм, привели к заключению, что языковая референция и значение -- это прежде всего внешние, социальные феномены, противостоящие внутренним, ментальным феноменам. Отказ от традиционного картезианского взгляда на природу ментального означает, что наши мысли, убеждения, намерения и желания, в сущности, характеризуются отношением к внешним, контингентным (т.е. не являющимся логическим необходимым) объектам, а не своим чисто концептуальным содержанием. Существенной чертой анализа языка становится характеристика соотношения языка и внеязыковой реальности, соотношения языка и деятельности человека (в том числе социальной деятельности). Это свойственно и формальной семантике Д.Дэвидсона, основанной на концепции значения как условий истинности, но встраиваемой в общую теорию интерпретации, и антиреалистической инструменталистской семантике М.Даммита, сочетающей терминологию Фреге с идеями математического интуиционизма, в котором Даммит видит альтернативу реализму и логическому принципу бивалентности, и каузальным теориям референции (К.Доннелан, Крипке, Патнэм), подчеркивающим социокультурную детерминацию референциальных значений. Более того, эта метахарактеристика находит специфическое отражение не только в теориях языкового значения, но и в теории познания в целом, что сказывается в первую очередь в дополнении понятия истинности знания понятием его обоснованности (Р.Чизом, Э.Плантинга, Л.Бонжур, Э.Соса). Для многих ведущих аналитиков, начиная с П.Стросона, характерно обращение к трансцендентальной Кантовой проблематике, однако если Кант исследовал возможность познания без обращения к языку как таковому, то аналитики ориентированы на язык. Анализ языка претендует на достижение типично кантианской цели: выявление априорных условий познания и деятельности на основе одного лишь факта сознания. В целом развитие АФ от Рассела к послевоенной философии Карнапа, Куайна и Гудмена характеризуется, в частности, тем обстоятельством, что откровенный реализм Рассела уступил место более кантианской позиции: универсум рассуждения (множество референтов) теперь уже не отождествляется простым образом с реальностью как таковой. Абсолютную реальность, "мир" можно описывать в различных системах, универсумы рассуждения которых артикулируются различным образом. Это различие между универсумом рассуждений и реальностью влечет за собой еще одно различие -- между "онтологией" и "метафизикой". Совокупность общих категорий универсума принято называть "онтологией" и каждая семантически развитая система обязана специфицировать свою онтологию. Задача аналитической философии при рассмотрении онтологических проблем заключается в том, чтобы выяснить, каким образом можно тематизировать сущее и предметность как таковую. АФ видит возможный путь решения онтологических проблем в методе семантической формализации. Итак, по отношению к традиционным концепциям АФ является более общей: онтологический вопрос о "сущем как сущем" она трансформирует в аналитический вопрос о понимании онтологических высказываний, а трансцендентально-философский вопрос об интенциональном сознании преобразует в вопрос об анализе пропозиционального сознания. Язык как объект философского исследования перенимает роль кантианской способности суждения, практический анализ которой должен определить возможности и границы философского знания. То обстоятельство, что язык занял место сознания в качестве основы этого анализа, не отменяет, а просто видоизменяет эту цель. Описывая условия, необходимые для понимания обращенной к нам речи другого человека, аналитики стремятся выявить формальную структуру языка и прийти на ее основе к онтологическим выводам, то есть перейти от формальных структур языка к формальным структурам бытия. Задача АФ теперь понимается как создание универсальной грамматики, общей теории человеческого языка, универсальной теории значения, выявление глубинной или формальной базисной структуры неформального обыденного языка. В частности, П.Стросон, Н.Хомский и М.Даммит уверены в том, что в основания грамматики входит онтология и потому необходимо создать особый онтологический словарь. Глубинная универсальная грамматика нужна как средство анализа той информации о реальном мире, которая закреплена в базисных языковых структурах. Единственный путь к внеязыковой реальности лежит через анализ языка и воссоздание структуры бытия возможно на основе анализа структуры языка. Так, трансформируя Кантову проблему дедукции рассудочных понятий в основную проблему своей "дескриптивной метафизики", Стросон пытается раскрыть логическую структуру всякого человеческого мышления и тем самым преодолеть пропасть между трансцендентной и феноменальной действительностью. В своей аналитической деятельности Стросон использует ряд идей и подходов кантианской философии, в частности, учение об опыте, а также метод "трансцендентальной аргументации". Таким образом, аналитики "переоткрывают" философскую классику, дают специфические "лингвистические" формулировки традиционных проблем новоевропейской философии. К ряду проблем, которые продолжали разрабатываться в последние десятилетия ХХ в., относятся прежде всего проблема объективности (это дискуссии о научном реализме в философии науки, о семантическом реализме -- в философии языка, о метафизическом, эпистемологическом реализме и т.д.), а также проблема обоснования знания (обыденного, научного и философского). Существенной характеристикой в анализе языка становится характеристика соотношения языка и внеязыковой реальности, соотношения языка и деятельности человека (в том числе социальной деятельности). Язык понимается в более широком, нежели в логическом позитивизме и лингвистическом анализе, смысле: и как способ выражения и кодификации объекта, и как естественный язык, и как язык логики, и как теоретический язык науки. Так, Стросон рассматривает (например, в ставшей хрестоматийной статье "Значение и истина") противостояние коммуникативно-интенционального подхода к языку (который разделяет сам Стросон, а также Остин в своей теории "речевых актов", П.Грайс, трактовавший языковое значение в контексте намерений говорящего с целью воздействия на аудиторию, Д.Серль в своей интенционалистской теории значения и др.) и подхода сторонников так называемой формальной семантики (Д.Дэвидсон, М.Даммит и мн.др.), которые, при всем различии между собой, в противовес сторонникам коммуникативного подхода видят задачу философии в выявлении формальных механизмов, делающих возможной передачу и понимание языкового значения от говорящего к слушающему. В 1970-е -- 90-е гг. в АФ появляются психологически ориентированные направления, соотносящие анализ языковых значений с анализом познавательных ментальных структур и механизмов (восприятием, знанием, памятью, действием). Такой переход был подготовлен самим развитием АФ, когда семантические исследования оказались связанными с прагматикой, с употреблением языка. Это означает прежде всего попытку выявить воздействие познавательных способностей человека на восприятие и понимание языка и мира, а язык, в свою очередь, все более начинает рассматриваться как средство анализа процессов сознания. Развитие когнитивных исследований способствовало анализу феноменологии человеческого восприятия и коммуникации в концепциях Я.Хинтикки, Дж.Серля и др. Сама потребность развития науки о языке, научного познания в целом привела аналитиков к этим феноменологическим занятиям. В этом плане на первое место выходят такие дисциплины как философия сознания (philosophy of mind) и философия психологии. Позиции участников дискуссии о сознании сильно различаются. Прежде всего это традиционный сциентистский подход, использующий новейшие исследования в области нейронауки и искусственного интеллекта, а также чисто концептуальные исследования, продолжающие традиции "критического бихевиоризма" Г.Райла. Согласно Райлу, распространенные в философии и психологии способы описания психических процессов приводят к ошибочному пониманию сознания как особой субстанции, находящейся в теле, подчиняющемся механическим закономерностям. Критикуя эту дуалистическую картезианскую позицию, Райл называл ее "призраком в машине" и утверждал, что наследие Декарта -- главное препятствие к адекватному пониманию сознания и психики. Райл считал, что все, относящееся к психическому, следует описывать в терминах поведения и различных реакций. Его позиция близка бихевиоризму в психологии, сводящему психику к формам поведения. Один из самых плодовитых на сегодняшний день американских авторов, работающих в области философии психологии, Д.Деннет решительно выступает против сторонников отождествления ментального и физического, а также против дуалистов. Позиция Деннета, в целом следующего линии Райла, заключается в учете специфики употребления ментальных (прежде всего интенциональных) терминов в естественном языке, что, по его мнению, снимает дилемму: тождество -- дуализм. Другой философ-аналитик -- Д. Фодор, выступающий и как психолог-когнитивист, в своих исследованиях разрабатывает альтернативу логическому бихевиоризму, уходящему своими корнями в идеи Райла и позднего Витгенштейна. Фодор и его сторонники стремится обосновать возможность небихевиористского подхода к обучению ментальным терминам. Философ Х. Дрейфус и его брат -- С.Дрейфус (специалист по компьютерным системам) выступают против атомистического подхода к сознанию и его компьютационной ("вычислительной") модели. Х. Дрейфус подчеркивает перспективность холистического подхода в компьютерном моделировании нейронных сетей. Философское обоснование для этого он находит в работах позднего Витгенштейна и Хайдеггера. Усилия исследователей в области искусственного интеллекта, психологии, лингвистики направлены на создание общей теории языка, которая оказалась бы адекватной решению проблем в каждой из названных областей знания. Построение такой теории является основной задачей новой научной дисциплины -- когнитивной науки, сформированной на пересечении этих областей знания. В ее основе -- предположение о том, что человеческие когнитивные структуры (восприятие, язык, мышление, память, действие) неразрывно связаны между собой. Область возможности компьютерного моделирования психики человека, его интеллектуальной деятельности изучается рядом аналитиков (в частности, Д. Серлем и братьями Дрейфусами), хотя прогнозы в этой области не слишком оптимистичны. Так, Серль выступает против "сильной" версии искусственного интеллекта, приписывающей совершенному электронному устройству человеческую способность понимания и обучения. Его знаменитый мысленный эксперимент, известный как "аргумент китайской комнаты", призван показать, что манипулирование формальными символами, лежащее в основе " вычислительной" модели сознания, не дает понимания смысла высказываний. Как подчеркивает Серль, компьютерным программам присущ синтаксис, но у них совершенно отсутствует семантика. Последняя же не может рассматриваться в отрыве от интенциональности языка и субъективности сознания. Расширение горизонтов исследований АФ связано с ее пересечениями с другими направлениями современной философии, в первую очередь с феноменологией, герменевтикой и прагматизмом. Э.Гуссерль и другие ранние феноменологи, принимавшие девиз "строгой науки", разделяли антипсихологическую установку создателей современной (математической) логики, представлявших аналитическую традицию. В дальнейшем пути этих традиций в истолковании языка и познания значительно разошлись, но не настолько, чтобы современные представители этих движений не могли и не стремились найти общие точки соприкосновения. Представители обоих направлений пользуются дескриптивным анализом значений и сходным образом применяют результаты такого анализа. Определенный параллелизм прослеживается в учениях "жизненного мира" Гуссерля и "обыденного языка" Витгенштейна -- в обоих случаях в равной степени исследуется донаучная стадия человеческой жизни. Если говорить о ситуации в американской философии, то здесь имеет место примечательное сближение обеих тенденций. Огромный интерес аналитиков к проблеме интенциональности и специфики ментальных актов заставил их обратить внимание на соответствующие исследования феноменологов. Феноменологическая интерпретация философии языка привела к дескриптивной метафизике П.Стросона. Д.Серль перенимает феноменологическую концепцию интенциональности сознания и заключает, что не интенциональность является производной от языка, а, наоборот, язык является логически производным от интенциональности. Характерная особенность и отличие АФ от феноменологии заключается в том, что область предварительного и в этом смысле априорного знания в ней рассматривается не как область особых идеальных надэмпирических сущностей, а как область интерсубъективного взаимопонимания употребления языка. Сближение АФ и герменевтики осуществляется в последние годы в связи исследованием проблемы понимания. Это одна из тем позднего творчества Витгенштейна, на которой как бы замыкаются две ведущие западные философские традиции -- немецкоязычная и англоязычная. Немецкий философ Карл-Отто Апель выступает своеобразным посредником между двумя традициями -- аналитической и герменевтической. Возведением коммуникации в ранг основного понятия философии Апель пытается соединить трансцендентализм Канта с герменевтикой и перестроить трансцендентальную философию на ее основе. Исходя из различий между идеальным и реальным коммуникационными сообществами, существовавшими в истории общества, он предлагает переосмысление таких эпистемологических понятий, как очевидность и истина. Второе поколение прагматистов (К.И.Льюис, У.Куайн, Н.Гудмен, Х.Патнэм) придало американскому варианту АФ праксеологическую направленность, что сыграло важнейшую роль в преодолении этапа логического позитивизма в АФ. С другой стороны, неопрагматизм заставляет взглянуть на Ч.С.Пирса как на одного из предшественников АФ -- равно как и специально посвященные этой теме работы Апеля. Особо следует сказать о взаимоотношении АФ и логики. На начальном этапе развития этой философии ее связи с новой логикой были максимально тесными (это было очевидно у раннего Рассела, считавшего логику "сущностью философии"). Впоследствии -- в период господства лингвистической философии -- опора аналитиков на формальную логику была подвергнута критике и потому многие из них сконцентрировали свое внимание на исследовании смыслообразующих и коммуникативных аспектов естественного языка. Однако в настоящее время противостояние аналитиков, ориентированных на дескриптивный анализ естественного языка, и тех, кто ориентируется на строгие методы логики, практически исчезло. Теперь аналитики в большинстве своем применяют либо одну из этих методологий, либо обе в любых пропорциональных сочетаниях. Разнообразие инструментов, применяемых аналитиками, порождает соответствующее различие лингвистических систем: анализ не означает существование какой-то одной фиксированной понятийной дороги. В сущности, имеется столько же вариантов анализа, сколько существует аналитиков и поэтому речь уже не идет о достижении единственного в своем роде "правильного" логико-лингвистического анализа. Перспектива единственного, уникального, универсального "анализа" устраняется; очевидно, что главные типы аналитического мышления различаются в понимании процедуры анализа. Здесь выделяются, например, восходящая к Фреге и Расселу логикоморфная тенденция в интерпретации анализа; концептуальный анализ Д.Э.Мура; подход позднего Витгенштейна; лингвистический анализ в духе Остина и Стросона. Данные классические трактовки анализа помогают сориентироваться в многообразии аналитических концепций (так, собственно логические методы присущи лишь первой из них), хотя и не предопределяют конкретные решения аналитиков по тем или иным вопросам. Эти подходы имеют немало сторонников и последователей в новейших концепциях АФ. Так, в деятельности некоторых ведущих аналитиков последних десятилетий -- Х.Патнэма, Д.Дэвидсона, М.Даммита, Д.Серля и других можно обнаружить элементы каждой из четырех перечисленных разновидностей философского анализа. Логицистские традиции Фреге и Рассела, связанные с формальным анализом математической логики, находят применение также в сфере естественных языков (Дэвидсон, Хинтикка, Крипке) и понимаются как семантика модальных логик. На традициях позднего Витгенштейна базируется анализ концептуальных основ формализации (Райл, Стросон), связанный с лингвистической семантикой, для которой естественный язык интересен с точки зрения его понятийных структур. АФ сегодня является международным движением, в первую очередь занимая ведущие позиции в англоязычном мире (США, Великобритания, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка), а также в Скандинавии и Нидерландах. Аналитический подход постепенно распространяется и в странах с иной национальной философской традицией (Германии, Франции, Италии, Испании, Португалии, Польше, Словении и др., где в 90-е гг. возникли национальные общества аналитической философии). Дискуссии на Всемирных и других международных философских конгрессах свидетельствуют о том, что аналитическая терминология и подходы все более осваиваются мировым философским сообществом. В развитии современной философской мысли обнаруживаются интегративные тенденции, философия становится более терпимой, открытой, очевиден отказ от претензий на доминирующее положение. Аналитический философский стиль оказался относительно независимым от тех общих философских позиций, в рамках которых он может применяться и действительно применяется. Аналитическая техника и методы анализа проникли в феноменологию, герменевтику и другие направления современной философии. Это становится понятным, если видеть в аналитической философии систематическое применение методов анализа языка для решения философских проблем. АФ и в XXI в. остается направлением, сохранившим свой потенциал и доказавшим способность к совершенствованию. Материалы и источники ко всему курсу 1. Аналитическая философия: Избранные тексты. Сост., вступ. статья и примечания А.Ф.Грязнова. М., Изд-во МГУ, 1993. 2. Аналитическая философия: Становление и развитие (антология). Сост., вступ. статья и примечания А.Ф.Грязнова. М., "ДИК" -- «Прогресс-Традиция», 1998. 3. Апель К.-О. Трансцендентально-герменевтическое понятие языка. -- Вопросы философии № 1, 1997. 4. Богомолов А.С. Буржуазная философия США ХХ века. М., 1974. 5. Вригт фон Г.Х. Логика и философия в ХХ веке -- Вопросы философии, 1992, № 8. 6. Грязнов А.Ф. Феномен аналитической философии в западной культуре ХХ столетия -- Вопросы философии, 1996, № 4. 7. Грязнов А.Ф. Аналитическая философия: проблемы и дискуссии последних лет -- Вопросы философии, 1997, № 9. 8. Гудмен Н. Способы создания миров. М., «Логос -- Праксис», 2001. 9. Дэвидсон Д. Истина и интерпретация. М., «Праксис», 2003. 10. Зотов А.Ф., Мельвиль Ю.К. Западная философия ХХ века. В 2 тт. Т.1. М., 1994. 11. Карнап Р. Значение и необходимость. Исследования по семантике и модальной логике. М.: Изд-во иностр. лит., 1959. 12. Куайн У.В.О. Слово и объект. М., «Логос», 2000. (Там же: Две догмы эмпиризма.) 13. Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка. М., ДИК, 1999. 14. Кюнг Г. Когнитивные науки на историческом фоне. -- Вопросы философии, 1992, № 1. 15. Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., «Эдиториал УРСС», 1998. (http://www.philosophy.ru/lebedev/texts/stability.html ) 16. Лебедев М.В. Философия языка на фоне развития философии. -- В кн.: Что значит знать? М., 1999. (http://www.philosophy.ru/library/misc/diskurs/lebedev.html ) 17. Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции. М., «Праксис», 2001. (http://www.philosophy.ru/library/chern/01/index.html ) 18. Мельвиль Ю.К. Пути буржуазной философии ХХ века. М., «Мысль»,1983. 19. От логического позитивизма к постпозитивизму. Хрестоматия. М.: НИИВО-ИНИОН, 1993. 20. Петров В.В. Структура значения: логический анализ. Новосибирск, «Наука», 1979. 21. Пассмор Дж. Сто лет философии. М., «Прогресс-Традиция», 1999. 22. Патнэм Х. Разум, истина, история. «Праксис», 2002. 23. Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск, "Водолей", 1999. 24. Семиотика. Сб. статей под ред. Ю.С.Степанова. М., «Радуга», 1983. 25. Смирнов В.А. Логические методы анализа научного знания. М., «Наука», 1987. 26. Тондл Л. Проблемы семантики. М., «Прогресс», 1975. 27. Философия. Логика. Язык. Сб. статей под ред. Д.П.Горского, В.В.Петрова. М., «Прогресс», 1987. 28. Фреге Г. Логические исследования. Томск, «Водолей», 1997. 29. Хилл Т. И. Современные теории познания. М., «Наука», 1965. 30. Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., «Наука», 1980. 31. Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии. -- Вопросы философии, 1996, №9. С. 46-58. 32. Целищев В.В. Логическая истина и эмпиризм. Новосибирск, «Наука», 1974. 33. Язык, истина, существование. Хрестоматия в 2-х частях. Сост. В.А.Суровцев. Томск, изд-во ТГУ, 2002. 34. Dummett M. Origins of analytical philosophy. Cambridge MA, 1993. 35. Рар A. Elements of analytic philosophy, N.Y., 1949. 36. Passmore J. Recent Philosophers. L., 1985. 37. The revolution in philosophy, with an introduction by G.Ryle. L., 1956. 38. Urmsоn J.O. Philosophical analysis. Ox., 1956. 39. Classics of analytic philosophy, ed. by R. Ammerman, N. Y., 1965. 40. Wedberg A. History of Philosophy. Ox., 1984. 1. Истоки формирования аналитической философии1.1 БрентаноАналитическая философия, которую мы только что охарактеризовали во Введении как образец естественнонаучной строгости в гуманитарных науках, как столп противостояния иррационализму и интуитивизму; аналитическая философия, основные тенденции которой -- перевод философских проблем в сферу языка, попытка сведения философской рефлексии к анализу, освобождение философского рассуждения от историко-культурных предпосылок; аналитическая философия была основана психологом и теологом. Франц Брентано (1838 -- 1917) изучал философию сначала в Берлине под руководством Тренделенбурга, а позже -- в Вюрцбурге, где в 1862 г. защитил диссертацию "О различном значении сущего у Аристотеля". В 1864 г. Брентано рукоположен в духовный сан и принимает монашество, а в 1866 г. он проходит габилитацию и до 1872 г. занимает в Вюрцбургском университете должность профессора. Сегодня истоки научной философии в Центральной Европе усматривают в австрийской философии XIX ст., а ее центральной фигурой считается Франц Брентано. Барри Смит высказывает следующий тезис: «[...] центрально-европейскую традицию логического позитивизма, в частности, а научной философии в общем следует понимать как часть наследия точной и аналитической философии Франца Брентано» Smith Barry. Austrian Philosophy: The Legacy of Franz Brentano. La Salle - Chicago: Open Court, 1994. Р. 44.. Брентано является основоположником минимум двух направлений в философии -- феноменологии и АФ. Однако путь его пролегал через психологию. Почему? Авторы предисловия к одному из русских изданий Брентано, Д.Н.Разеев и С.В.Черненко, пытаются дать ясный ответ на, возможно, близлежащий вопрос: "Не секрет, что всякая отдельно взятая наука -- в том числе и философия, -- претендующая на научный статус, стремится к подлинному познанию, т.е. прежде всего к истине. Исследования о познании, следовательно, должны разворачиваться в той сфере, где вообще возможно обнаружить истинное или неистинное. Не подлежит никакому сомнению, что сфера физических данностей, физических процессов и событий как раз не может быть отмечена печатью истинного или неистинного, ведь вещь не может быть «истинной» или «ложной», а лишь «действительной» или «недействительной». Поскольку же сфере физических данностей противостоит сфера данностей психических, то и вопрос об истине может быть сведен к вопросу о том, в какой из сфер сознательного мира возможны истинные или ложные феномены. Для этого требуется прежде всего исследование сферы психического." Брентано Ф. О происхождении нравственного познания. СПб., "Алетейя", 2000. С.13. Произведенное Брентано в своей "Психологии с эмпирической точки зрения" (1874) разделение психологии на "генетическую" или "описательную" ("чистую" от физиологиии) и "генетическую" (включающую в себя элементы физиологии) -- это попытка нового (учитывающего позитивизм и отталкивающегося от него) подхода к традиционной для метафизики психофизической проблеме. Методологическая установка Брентано акцентирует внимание не на «сиюминутном озарении», но направлена на исследование единичных фактов и постепенном их теоретическом обобщении. К метафизике ведет трудный путь, на котором исследователь собирает предложение за предложением (Satz um Satz), истину за истиной (Wahrheit um Wahrheit), что придает эмпирическое и рациональное обличье его философии, а также гарантирует «научный» ее характер, сходный с характером эмпирических наук. Главное отличие «эмпирической психологии» Брентано -- в том, что она не основывается преимущественно на наблюдении. Вслед за Контом Брентано отрицает возможность интроспекции, понимаемой как наблюдение за ментальными процессами: он говорит, что попытка наблюдать, например, свой гнев (сконцентрировать на нем свое внимание) сразу же его разрушает. Конт пришел к заключению, что психология невозможна и должна быть заменена социологией. Брентано с этим не согласен. По его мнению, в распоряжении психолога имеются другие методы наблюдения: психолог может вспоминать процессы своего сознания, наблюдать за сумасшедшим, за более простыми формами жизни или поведением других людей. Но он признает, что такое наблюдение само по себе не особенно плодотворно. С точки зрения Брентано, фундамент психологии составляет тот факт, что мы можем воспринимать собственные ментальные акты, хотя и не наблюдать их. Чтобы понять это различение, надо начать с картезианской посылки, принимаемой Брентано в качестве несомненной. Согласно этой посылке, сознавая «представление», мы одновременно сознаем сам акт, его нам представляющий. Так, доказывает Брентано, мы не можем слышать звук, если не сознаем не только сам звук, но также акт слышания. Он считает, что нет двух отдельных актов сознания, а есть только один акт с двумя различными объектами. Эти объекты -- звук («первичный объект») и акт слышания («вторичный объект» -- своеобразный рефлективный объект). Он отмечает, что если бы в каждом представлении содержалось два акта, то картезианская посылка привела бы к бесконечному умножению актов сознания. Тогда сознавать звук значило бы сознавать сознание звука и, далее, сознавать сознание звука значило бы сознавать это последнее сознание до бесконечности. Именно такая критика была обращена примерно в то время младограмматизму в лингвистике. Младограмматики провозгласили основой изучения любого языка, и в особенности реконструкции его морфологии, единство психологических законов и непреложность "звуковых законов" речи; основой их лингвистической концепции стал индивидуальный психологизм. Важнейшие из введенных младограмматиками методологических принципов -- изучение речи говорящего человека, а не письменных памятников прошлого, и учет при анализе истории языка действия звуковых (фонетических) законов и аналогий Остхоф Г., Бругман К. Предисловие к книге "Морфологические исследования в области индоевропейских языков". -- В кн.: Звегинцев В. А. (сост.) История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. М., 1964.. Подлинной реальностью выступает лишь индивидуальный язык. Ход рассуждений при этом таков: язык по-настоящему существует только в индивидууме, тем самым все изменения в жизни языка могут исходит только от говорящих индивидов. Если исходить из того, что каждый индивид обладает собственным языком, а каждый из этих языков -- своей историей, то отсюда следует, что все изменения в жизни языка могут исходить только от говорящих индивидов. Осознание этих фактов позволило довести до большого совершенства специальные лингвистические приемы исследования (в особенности реконструкции, изучение форм языка). В то же время слабыми сторонами концепции явились: раздробление системы языка на море "атомарных" фактов -- звуков, словоформ и т.д.; преувеличение роли индивидуальной психологии и индивидуальной речи, в силу чего единственной подлинной языковой реальностью стала признаваться речь индивида; и, главное, постоянное удвоение предмета исследования: с одной стороны, язык, с другой -- психика (звук и "психическое представление звука", значение и "психическое представление значения" и т.д.); Брентано полагает, что избежать этого немыслимого умножения можно только одним способом -- отрицанием того, что акт сознания нашего сознания звука отличается от акта сознания звука. Однако пытаться наблюдать акт сознания -- значит пытаться сделать его «первичным объектом» еще одного акта (ведь, говоря о наблюдении, мы предполагаем различие между наблюдателем и наблюдаемым), а это невозможно, и здесь Брентано безоговорочно согласен с Контом. Таким образом, мы имеем дело с важным различием между психологией и любым другим эмпирическим исследованием: в психологии мы «воспринимаем» (в Брентановом смысле этого слова), а в других науках -- «наблюдаем». Может показаться, будто преимущество на стороне последних. Но Брентано категорически отрицает это. Естествоиспытатель -- здесь Брентано согласен с Локком -- не имеет прямого доступа к тем естественным объектам, что пытается описать, и все, что он говорит об их «действительной природе», остается лишь предположением, основанным на восприятии «явлений» этих объектов. Он может «наблюдать» звуки, цвета и т. п., но никогда не «воспринимает» физический объект сам по себе, иными словами -- не может прямо и непосредственно сознавать его. Напротив, психолог, согласно Брентано, непосредственно и прямо схватывает реальности, составляющие предмет его исследований; каждый акт сознания воспринимает сам себя непосредственно как свой «вторичный объект» -- не как «явление», не как нечто, из чего приходится заключать о действительном характере ментального акта, но таким, каков он есть в действительности. Вот почему для Брентано, как и для Юма, психология -- первая среди наук: оба они принимали картезианский тезис, согласно которому наше знание о собственном сознании является прямым и достоверным, в отличие от знания о любой другой вещи См.: Пассмор Дж. Сто лет философии. М., «Прогресс-Традиция», 1999. С. 135-142.. Но Брентано отделил себя от Декартово-Локковой традиции и внес собственный вклад в движение к объективности благодаря своему определению «психического», или «ментального». По мнению Локка, типичный ментальный феномен есть «идея» и наш опыт неизбежно ограничен «идеями». Поэтому если бы жесткие эмпиристы стали утверждать, что возможно лишь опытное знание, то отсюда следовало бы, видимо, что все, что мы можем знать, должно быть «ментальным». Различие между ментальным и не ментальным, на котором Брентано упорно настаивал ради возможности обосновать бессмертие души, было бы полностью отвергнуто любым радикальным приверженцем «точки зрения эмпиризма». Брентано надеялся разорвать эту цепочку рассуждения, отрицая предварительную посылку о тождестве ментального и идеи. Характерная черта «психического феномена», доказывает Брентано, состоит в том, что он «указывает на некий объект», или «относится к некоему содержанию», -- эти выражения он рассматривает как синонимы. Значит, ментальное есть «акт», не ментальное же, напротив, совершенно не способно «указывать» или «иметь содержание». Вот те муки, в которых рождались теории значения -- как интенционалистские, так и референциальные. Поскольку физические «явления», по мнению Брентано, всего лишь суть «знаки» вещей, но не сами вещи, то они не могут служить источником достоверного, фактического знания о вещах и самой действительности. Действительности Брентано противопоставляет мир явлений (физических и психических), а причинная связь действительного мира и мира явлений выражается в том, что мир явлений состоит из «знаков» предметов действительности. Эта семиотическая точка зрения и семантический характер отношения двух миров является существенной компонентой методологии Брентано, повлиявшей на реформирование традиционной логики. Брентано не определяет непосредственно ни психических явлений, ни физических, но единственно, называя коннотационные признаки тех и других, стремится выяснить их различия и специфику. Так, Брентано говорит, что психическим явлениям сопутствует интенциональность, т.е. направленность к предметам представления, что только психические явления представляют собой предмет «внутреннего опыта», что они экзистируют как единство (immer als Einheit) , отличаются непосредственным (direkt) переживанием, неизменностью (Untrьglichkeit), очевидностью (Evidenz) и кроме того реальны (wirkliche) См.: Б.Т.Домбровский. Львовско-Варшавская школа. http://www.philosophy.ru/library/dombrovski/01.html. Другой рудимент аналитических дискуссий содержится в его трактовке примера Юма. «Экзистенциальное» суждение -- суждение формы х существует -- содержит, по его мнению, только одну идею х, а не две идеи (х и существование), связанных вместе неким отношением. Пока что это показывает лишь, что иногда суждение имеет своим объектом единственную идею, и поэтому множественность объектов суждения не может быть его определяющей характеристикой. Но Брентано идет дальше. Каждое простое суждение, говорит он, можно свести к экзистенциальной форме. Суждение «некоторые деревья зелены» всего лишь утверждает -- а суждение «никакие деревья не зелены» всего лишь отрицает, -- что зеленые деревья существуют. Содержание этих суждений, заключает он, составляют те самые «зеленые деревья», которые мы можем представлять как идею. Различие между суждением и представлением состоит не в объекте, но исключительно в способе, каким мы его представляем: формулировать суждение -- значит утверждать или отрицать объект, представлять -- значит просто иметь его перед собой. Это рассуждение -- очевидная предтеча как логико-позитивистского редукционизма, так и его критики Куайном, а также различения между интенсиональным и экстенсиональным подходом и вообще всех тем, связанных с требованием онтологической нейтральности. Что касается последнего, то это разгорающееся пламя особенно усердно раздувал ученик Брентано Алексиус Мейнонг при помощи таких полезных вещей, как круглый квадрат и золотая гора. Некоторые (но лишь некоторые) предметы Мейнонг характеризует как «существующие». Так, например, зеленый лист существует. Другие предметы он считает «реальными», хотя и несуществующими. Различие между красным и зеленым, например, есть «реальное» различие, но оно не «существует» в том смысле, в каком существуют красная книга и красный лист. В самом деле, полагает Мейнонг, никакие «предметы высшего порядка» -- предметы, которые представляют собой отношения между существованиями -- нельзя назвать существующими в собственном смысле слова. Число два не существует, хотя оно реально. Все «реальные несуществующие» Мейнонг называет «логически существующими». Разделение предметов на существующие и логически существующие, по мнению Мейнонга, не исчерпывает всех возможностей. Ведь некоторые предметы -- например, круглый квадрат -- не являются ни существующими, ни логически существующими; они «вне бытия». Но они все же «предметы». Необоснованная благожелательность по отношению к действительному, полагает Мейнонг, подталкивает нас к неверному предположению, будто все предметы должны быть действительными в том смысле слова, в каком действительны зеленые листья, и от такого вульгарного простодушия философ обязан отказаться. Из различий между «предметами» особенно важно одно -- различие между «объективами» и предметами, которые таковыми не являются («чистыми предметами».) Чистый предмет -- золотая гора, например, -- может существовать или не существовать; но бессмысленно было бы утверждать, что такой предмет является (либо не является) «фактом» или «событием». Напротив, об «объективе» -- например, о существовании золотых гор -- невозможно осмысленно утверждать, что он существует (хотя как «предмет высшего порядка» он действительно «логически существует»), но он либо есть факт, либо не есть факт. Легче всего понять природу «объектива», размышляет Мейнонг, если представить его как значение предложения -- не как то, что выражает предложение, не как ментальный акт, который его производит, но как то, о чем оно сообщает. Так, если мы спросим: «О чем сообщает предложение "золотая гора не существует"?», то, вероятнее всего, получим ответ: «О "золотой горе"». И этот ответ, как считает Мейнонг, вполне понятен. Именно потому, что он понятен, мы склонны заключить, что имеются только «чистые предметы» и именно на них указывают предложения и отдельные слова. Но пока мы не прояснили разницу между выражением «золотые горы» и предложением «золотые горы не существуют», мы должны, чтобы понять их различие, признать, что наше предложение сообщает о не-существовании золотых гор, а не просто о золотых горах, -- стало быть, что «объективы» отличаются от «чистых предметов». Так начиналось развитие далеко идущих следствий произведенного Брентано анализа опыта. Г.Шпигельберг пишет об этом довольно откровенно: "Философская вселенная Брентано была фундаментально простой, и он стремился к тому, чтобы она таковой и оставалась. Она состояла из психических и физических феноменов плюс из Божественного Бытия, к признанию которого его склоняла философская теология. Таким образом, Брентано питал стойкое отвращение к любым попыткам «умножения сущностей», столь распространенным в средневековой схоластике, а также в современной спекулятивной философии. Поэтому он энергично возражал против придания самостоятельного бытийного статуса таким не-психологическими феноменам или «нереальным сущностям» («irrealia»), как содержания мышления, положения дел, отношения, универсалии, идеалы, ценности и нормы. Он ограничивался исключительно признанием существования, относящегося к области «res», т.е. реальных вещей и реальных мыслящих существ. Универсалии, бытие и небытие, возможность и необходимость могли бы существовать только в качестве мыслей таких реальных мыслящих существ. Систематическая критика языка должна была представить все термины, которые на первый взгляд утверждали самостоятельное существование таких сущностей, в качестве своего рода синкатегорематических выражений, вроде союзов и частиц или аффиксов, которые могут осмысленно употребляться только в комбинации с именами. В данном случае речь идет об именах лиц, мыслящих эти сущности. Иными словами, референты обыденных или философских выражений, которые не указывают на физические и психические объекты, следовало бы считать просто «entia rationis» или фиктивными сущностями. Этот «реизм» смягчался лишь тем фактом, что Брентано, в своем вполне определенном противостоянии номинализму, утверждал, что все мысли относительно реального могли бы быть выражены только при помощи универсалий и что в действительности наш опыт показывает нам только то, что является универсальным. Помимо Брентано, этого учения в известной степени придерживался также и Бертран Рассел. Довольно сложно определить мотивы, которыми Брентано руководствовался, придерживаясь подобного рода экономии, особенно в поздний период своего творчества. Вполне вероятно, что некоторые выводы его наиболее одаренных учеников, вроде Штумпфа, Мейнонга и Гуссерля заставили его во все возрастающей степени сопротивляться принятию новых и сложных феноменов. В особенности Gegendstandstheorie** Теория предметов (нем.). Мейнонга и феноменология Гуссерля, - вероятно, он не видел различия между ними, - казались ему совершенной фантастикой, если только не полной изменой по отношению к его научным устремлениям. Этот отказ выйти за пределы физических и психических феноменов, сочетавшийся с усилиями истолковать по-новому поиск заменителей для «фиктивных сущностей», показывает границы эмпиризма Брентано и, как это было подмечено поздними феноменологами, границы его феноменологической установки. Однако это никоим образом не умаляет его фундаментальный вклад в развитие феноменологической философии. Этот вклад может быть резюмирован в следующих отношениях: . расширение традиционного эмпиризма благодаря признанию прежде не замечавшихся или игнорировавшихся видов опыта, включая даже некоторые не-индуктивные усмотрения сущностных структур и отношений эмпирических данных; . развитие новой описательной психологии; . открытие отношения интенциональности; . описание аналогии самоочевидности в этике." Шпигельберг Г. Феноменологическое движение. Пер. под общей научной редакцией М.В.Лебедева. М. "Логос", 2002. Все сказанное здесь о феноменологии можно, без сомнения, применить в отношении Брентано и к аналитической философии -- и это наличие общего источника, вероятно, представляет надежный tertium comparationis для их дальнейшего сопоставления, которое еще только начинается (см. гл. 13). Более того, этими двумя направлениями не ограничивается количество струй, бьющих из этого ключа. Так, Ингарден был убежден в наличии содержательных параллелей между аналитической философией и гештальтпсихологией Устное сообщение ученика Ингардена проф. Ежи Пержановского.; последняя не случайно возникла именно в Граце. (Келера, Коффку и других гештальтистов включил и Барри Смит в одну из тех загадочных карт влияний, которые он так любит рисовать и одну из которых он выполнил для Брентано, но количество связей там так велико и запутанно, что сложно разобраться, кого с чем лучше сравнивать. А впрочем, так оно действительно и есть.) Ингарден писал: "Брентано был достаточно загадочной фигурой. До сегодняшнего дня определенно не известно, заключалась ли его роль в философии в том, что он ввел в европейскую философию какие-то существенно новые, важные идеи, или же, пожалуй, в том, что, будучи выдающейся личностью, воздействовал на ряд крупных ученых и таким образом вызвал отдельную линию исследований и взглядов в общем течении современной европейской мысли." R. Ingarden. Z badaс nad filozofia wspуlczesna. Warszawa, 1963. S.196-197. 1.2 Логико-семантические идеи Г.ФрегеАналитическая философия возникла на волне интереса к формальной логике, которая, обогатившись новыми методами, с середины XIX века начинает бурно развиватьсяОпределяя своеобразие современной философии, Г.-Х.фон Вригт писал: «Наиболее характерной чертой философии ХХ в. было возрождение логики и та будоражащая роль, которую оно сыграло в общем развитии философии. Возрождение началось на рубеже веков. Его явление на философской сцене было провозглашено движениями, исходящими из Кембриджа и Вены, которые позднее слились и дали начало широко разветвленному течению мысли, известному как аналитическая философия» (Вригт Г.Х.фон Логика и философия в ХХ веке // Вопросы философии. - 1992. - № 8.-- С.80).. К этому необходимо добавить, что влияние логики не ограничивалось лишь аналитической философией; во второй половине XIX века представители всех философских направлений от позитивистов до неогегельянцев писали “логические исследования”, на этой же волне возникла и феноменология Гуссерля. Исключительное внимание к логике на рубеже веков трудно обосновать лишь ссылкой на то, что логика является философской наукой. Скорее, объяснение этому надо искать в ее взаимодействии с теми отраслями знания, которые выходили за рамки философского. И здесь особую роль сыграли психология и математика. Появление психологии стимулировало развитие логической мысли в том отношении, что с привнесением в философию позитивного естественнонаучного духа возникала иллюзия, что теория познания обретет наконец так недостающие ей прочные основания, и в этом отношении психологическое объяснение логики, как ядра теории познания, должно было сыграть свою ведущую роль. Цель психологизации, по существу, сводилась к стремлению объяснить логические структуры естественными процессами, протекающими в индивидуальном человеческом сознании, а не способностями трансцендентального субъекта или самоопределением объективного духа. Однако психологизация не приводила к позитивному расширению границ логики как науки, с точки зрения содержания она все так же понималась, по словам Канта, “вполне законченной и завершенной”. И, несмотря на то, что рефлексия над основаниями логики не раз приводила к радикальному изменению философских установок, в данном случае был дан фальстарт. Психологическое обоснование не принесло ощутимой пользы, прочный фундамент так и не был заложен, а позитивное расширение границ логического ограничилось разработкой субъективных условий применения тех объективных законов и норм, которые и так давно были известны.Иное дело воздействие математики на логику, не только расширившее границы формальной логики, но и совершившее подлинную революцию как в понимании природы логического, так и в понимании перспектив применения философских методов. Последнее обстоятельство позволило Б.Расселу сказать, что формальная логика с середины XIX века каждые десять лет создает больше, чем было создано за весь период от Аристотеля до Лейбница Russell B. Mysticism and logic and other essays.-- London: Allen & Unwin LTD, 1954. P.76.. Математизация логики - процесс прямо противоположный ее психологизации и, пожалуй, характеризует одну из наиболее интересных коллизий в развитии науки.В ряду известных философов и логиков конца XIX -- начала XX века Г.Фреге занимает особое место. Его роль в современной логике, которую он в значительной степени создал, сравнима разве что с ролью Аристотеля в логике традиционной. Фреге, в частности, заложил основы той области знания, которая получила название оснований математики, впервые отчетливо связав проблему формального единства содержания математики с принятыми в ней способами рассуждения и заложив тем самым, основы теории формальных систем. Это стало возможным только потому, что им была осуществлена одна из первых аксиоматизаций логики высказываний и логики предикатов, причем последняя фактически впервые появилась в его трудах. Г.Фреге заложил основы логической семантики, отделив в логической теории средства выражения (синтаксис) от того, что они обозначают. Наконец, он выдвинул программу прояснения основных понятий математики, которую и попытался осуществить с помощью процедуры сведения математики к логике, реализуя одну из возможных методик прояснения специфики математического знания. Совокупность результатов, достигнутых им в логике, предполагала совершенно определенный концептуальный сдвиг, который отражает влияние Фреге на развитие современной мысли в целом. На чем же основан этот концептуальный сдвиг? Он основан на новом понимании роли языка, который начинает рассматриваться как исчисление, аналогичное математическим теориям Как пишет один из исследователей, «фундаментальная программа, фундаментальный принцип и фундаментальная аналогия доминируют в философии языка Фреге. Фундаментальная программа должна представить язык как вид исчисления. Фундаментальный принцип состоит в том, что знать значение предложения - значит знать условия его истинности. Фундаментальная аналогия устанавливается между понятиями и математическими функциями» (Hacker P.M.S. Semantic Holism: Frege and Wittgenstein // Wittgenstein: sources and perspectives. - New York, 1979. -- P.214).. 1.2.1 Значение и смысл имен собственныхСемантика занимается концептуальным исследованием значений языковых выражений. Одним из ее центральных понятий является понятие имени. Фреге принадлежит заслуга такого уточнения этого термина, которое позволило ему стать одним из основных понятий математической логики. В основе классической концепции имен собственных, сформулированной Фреге, лежат понятия значения и смысла. Согласно этой концепции, всякое имя обозначает (называет, именует) некоторый предмет (называемый значением, денотатом или референтом имени) (нем. Bedeutung, англ. reference) и выражает некоторый смысл (нем. Sinn, англ. meaning), определенным образом характеризующий значение имени.В статье «О смысле и значении» Фреге дает следующее истолкование имени: «Под «знаком» или «именем» я понимаю любое обозначение, выступающее в роли имени собственного, значением которого является определенный предмет (в самом широком смысле этого слова), а не понятие и не отношение... Обозначение одного предмета может состоять также из нескольких слов и иных знаков. Для краткости каждое такое обозначение может быть названо именем собственным» Фреге Г. Избранные работы. М., ДИК, 1997. С.26..Примерами имен собственных могут служить следующие выражения: (1) «Аристотель»; (2) «Учитель Александра Македонского»; (3) «Утренняя звезда»; (4) «Вечерняя звезда»; (5) «точка пересечения прямых a и b».Следовательно, всякое имя, с одной стороны, обозначает свой предмет, а с другой - выражает свой смысл, который определенным образом характеризует значение имени. Поскольку смысл позволяет выделить предмет, обозначаемый знаком, обычно принято говорить, что значение знака является функцией смысла. Например, знак «учитель Александра Македонского» при условии, что известны значения слов «учитель» и «Александр Македонский», обозначает древнегреческого философа Аристотеля. Второй краеугольный камень семантики Фреге - это то строгое различие, которое он проводит между именами собственными и предикатными знаками. Последние именуются им понятийными словами (нем. Begriffswrter). В то время как значением имени собственного является определенный предмет, значением предикатного знака или, что то же самое, понятийного слова, является понятие (например, «быть натуральным числом, большим, чем два»). В этом случае, однако, возникает проблема, как отличить имя собственное в качестве логически простого обозначения единичного предмета от предикатного знака, чьим значением является понятие, под которое подпадает всего-навсего один предмет. Для разрешения этой проблемы Фреге предложил определять семантическую категорию интересующего выражения путем его подстановки в предложение типа «Существует ли больше, чем одно ». Пусть «А» будет тем выражением языка, семантическую категорию которого мы должны установить, подставив его на место пробела в указанном выше предложении.Если интерпретировать выражение «А» как понятийное слово, то вопрос «Существует ли больше, чем одно А?» будет вполне осмысленным, даже если мы и будем вынуждены дать на него отрицательный ответ; однако если интерпретировать «А» как имя собственное, то такого рода вопрос вообще нельзя будет значимо сформулировать, поскольку множественная характеристика отдельного предмета вообще есть что-то бессмысленное. Например, в английском языке слово «moon» может обозначать как Луну, так и спутник планеты. Относительно такого рода двусмысленных случаев Фреге использовал возможность задавать вопрос «Существует ли больше, чем одно » для того, чтобы выяснить, идет ли речь об описательном термине, который может осмысленно применяться во множественном числе («спутники планеты»), или же об имени собственном, относительно которого было бы бессмысленно употреблять множественное число («Луна») Geach P. Mental acts: their content and their objects. Р.136..Связь между именем, его значением и смыслом принято изображать в виде семантического треугольника:1 «И» - имя собственное (обозначающее выражение)З - значение (референт) имениС - смысл (абстрактное содержание) имениСам Фреге формулирует эту связь следующим образом: «Собственное имя (слово, знак, сочетание знаков, выражение) выражает (drckt aus) свой смысл (Sinn) и означает (bedeutet), или обозначает (bezeichnet), свое значение (Bedeutung). Мы выражаем некоторым знаком его смысл и обозначаем им его значение» Там же, с. 30..В своей первой крупной теоретической работе «Исчисление понятий» (1879) Фреге не проводил различие между значением и смыслом имени. Не встречается оно и в другом крупном его произведении «Основоположения арифметики», опубликованном в 1884 году. Впервые различие между значением и смыслом имени появляется только в 1892 году в статье «О смысле и значении» («ber Sinn und Bedeutung»).Вопросом, подтолкнувшим Фреге к изучению проблемы значения и смысла языковых выражений, стал вопрос о равенстве. Является ли равенство отношением? Если да, то отношением между предметами или же между именами и знаками предметов? В своей статье «Исчисление понятий» Фреге высказался в пользу второго решения этой проблемы. В статье «Смысл и значение» он еще раз возвращается к этому вопросу. Свои аргументы в пользу выбранного им решения проблемы он формулирует следующим образом: «Предложения а = а и а = b имеют, очевидно, различную познавательную ценность: предложение а = а значимо a priori и, согласно Канту, должно называться аналитическим, в то время как предложения, имеющее форму а = b значительно расширяют наше познание и не всегда могут быть обоснованы a priori. Одним из значительнейших открытий астрономии в свое время было то, что каждое утро встает не новое Солнце, а то же самое. И по сей день опознание астероидов или комет иногда связано со значительными трудностями. Если же в равенстве мы хотим видеть отношение между тем, что означают имена «а» и «b», то предложения а = b и а = а не могут быть различными в том случае, когда а = а истинно. При этом выражалось бы отношение вещи к самой себе, но не к какой-то другой вещи» Там же, с. 25..Если считать равенство отношением между предметами, то предложения (1) «Утренняя звезда есть Утренняя звезда» и (2) «Утренняя звезда есть Вечерняя звезда» окажутся, - при условии, что предложение (2) истинно (очевидно, что так оно и есть), - выражающими один и тот же факт, а именно, что планета Венера тождественна планете Венере.Ясно, однако, что познавательный статус двух этих предложений совершенно различен. Предложение (1) является аналитическим, т.е. логически-истинным или тождественно-истинным в силу значений входящих в него логических терминов; оно не выражает какого-либо действительного знания о мире. Напротив, предложение (2) не является аналитическим; установление его истинности или ложности требует обращения к эмпирическим наблюдениям о мире. Оно сообщает нам важный астрономический факт и выражает подлинное знание о мире.Возникшую проблему можно объяснить тем, что предмет, относительно которого утверждается его тождество с самим собой, рассматривается безотносительно к тем именам, «а» и «b», «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда», при помощи которых устанавливается это тождество.В силу вышеуказанных затруднений напрашивается следующее решение возникшей проблемы. «Говоря а = b, видимо, хотят сказать, что знаки, или имена, «а» и «b», означают одно и то же, и в таком случае речь идет именно об этих знаках; между ними утверждается некоторое отношение. Но эти имена, или знаки, находятся в указанном отношении только потому, что они нечто называют или обозначают. Это отношение опосредовалось бы связью каждого из них с одним и тем же обозначаемым» Там же, с.25-26..Получается, что равенство а = b есть отношение, высказываемое об имени «а» некоторого предмета и об имени «b» некоторого предмета и состоящее в том, что предметы обоих имен совпадают друг с другом. В данном случае имеется двухместное отношение между именем и предметом, им обозначаемым. Поэтому можно сказать, что «а = b» есть высказывание об «а» и «b» лишь постольку, поскольку они обозначают какой-то предмет.Здесь появляется еще одна трудность, обусловленная тем, что знак или имя является произвольным по отношению к обозначаемому или именуемому им предмету. Обозначение предмета тем или иным знаком зависит исключительно от соглашения между лицами, употребляющими знаки. На этот счет Фреге пишет: «Никому нельзя запретить считать произвольно избранное событие или предмет знаками чего угодно. В таком случае предложение а = b относилось бы не к самой вещи, а только к нашему способу обозначения; мы не выражали бы в нем никакого подлинного знания. Но все же в большинстве случаев мы хотим именно этого» Там же, с.26..Конечно, существуют предложения, относительно смысла которых можно утверждать, что он ограничивается выражением того, что у предмета, обозначаемого именем «а», есть еще имя «b». Таково, к примеру, предложениеМожно считать, что и оно содержит некоторое знание насчет того, что человек по имени Цицерон иначе называется еще Марк Туллий. Ясно, однако, что это знание относится не к самому предмету, но к знакам, которыми мы обозначаем этот предмет. Однако не все предложения о равенстве таковы. Среди них встречаются и такие, которые выражают знание в собственном смысле этого слова. Рассмотрим предложениеЕсли мы будем считать, что предложение (4) по своему познавательному статусу вполне аналогично предложению (3), то должны будем заключить, что предложение (4) содержит только некоторое знание о том, как нужно понимать знаки, обозначающие некоторое лицо, в данном случае - великого античного философа. Тогда нам следует понимать предложение (4) так, что оно утверждает только то, что человек, именуемый «Платон» - это тот же человек, которого называют «ученик Сократа и учитель Аристотеля». В таком случае мы не имеем права рассматривать последнее как сложное имя, состоящее из осмысленных частей («ученик Сократа», «учитель Аристотеля») и сообщающее сведения, что обозначенный этим именем человек учился у Сократа и был учителем Аристотеля, и должны рассматривать его как произвольный знак, обозначающий Платона и не несущий какой-либо дополнительной информации. Ясно, что такое понимание предложения (4) ошибочно, поскольку предложения (3) и (4) явно различны по своему познавательному статусу.Предложенное решение не дает нам выхода из затруднения, поскольку мы оказываемся не в состоянии различить предложения (1) «а = а» и «а = b» с точки зрения их познавательного статуса. Если знак «а» отличается от знака «b» только по своему виду, а не в качестве собственно знака, то есть не в силу того способа, которым он обозначает нечто, то между предложениями (1) и (2) не будет принципиальной разницы в том случае, если предложение (2) истинно.Разница в познавательной ценности предложений (1) и (2) может появиться только в том случае, если различию знаков соответствует различие в способе данности обозначаемого. Иными словами, это различие возможно тогда и только тогда, когда с каждым именем собственным соотносится не только тот предмет, который обозначает это имя (значение имени), но и тот способ, каким имя обозначает или дает нам предмет, -- смысл имени.Для того, чтобы разъяснить вводимое им трехместное отношение между именем, значением имени и смыслом имени, Фреге прибегает к следующему примеру. Пусть а, b и с -- прямые, соединяющие вершины треугольника с серединами противоположных сторон. Точка пересечения а и b будет тогда той же самой точкой, что и точка пересечения b и с. Итак, мы имеем различные обозначения (имена) одной и той же точки, и эти имена («точка пересечения а и b» и «точка пересечения b и с») указывают на способ данности объекта. Мы сталкиваемся с ситуацией именования, в которой два имени обозначают один и тот же предмет. Первое имя обозначает его как точку пересечения прямых а и b, второе -- как точку пересечения прямых b и с. Именно поэтому, утверждает Фреге, данное предложение выражает действительное знание.«Это свидетельствует о том, что некоторый знак (слово, словосочетание или графический символ) мыслится не только в связи с обозначаемым, которое можно было бы назвать значением знака, но также и в связи с тем, что мне хотелось бы назвать смыслом знака, содержащим способ данности [обозначаемого]. Тогда в нашем примере одним и тем же будет значение выражений «точка пересечения а и b» и «точка пересечения b и с», а не их смысл. Точно также у выражений «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» одно и то же значение, но не смысл» Там же..Примечательно, что Фреге использует термин «имя собственное» в более широком значении, нежели чем только в качестве простого знака, обозначающего отдельный предмет; он использует его также и в отношении сложных обозначений предметов, которые мы обычно называем определенными описаниями или дескрипциями (англ. definite descriptions). (Эта терминология не имела хождения во времена Фреге. Она была введена Расселом в совместной с Уайтхедом работе «Principia Mathematica» A. Whitehead and B. Russel. Principia Mathematica. Vol. I. Cambridge, 1925. 2. ed., p. 30: «Под дескрипцией, - писал Рассел, - мы подразумеваем оборот формы «такой-то и такой-то» (the so-and-so) или какой-либо иной эквивалентной формы».). Отсюда становится понятным, что в состав имен собственных Фреге включает по крайней мере два достаточно разнородных класса языковых выражений. Во-первых, речь идет о логических именах собственных, обозначающих какой-то один предмет. В этом случае имя собственное является простым сингулярным термином, составные части которого, в свою очередь, сами не являются символами. Таковы выражения типа «Платон», «Аристотель», «Венера», «Марс», «Вена», «Гринвич». Во-вторых, речь идет о относительно сложных обозначениях предметов, которые мы обычно называем определенными описаниями. В таком случае имя собственное будет сложным сингулярным термином, содержащим более простые символы в качестве своих составных частей. К сложным сингулярным терминам относятся выражения типа «тот ученик Платона, который был учителем Александра Великого», «самое удаленное от Земли небесное тело», «тот французский полководец, который выиграл сражение при Иене, но проиграл сражение при Ватерлоо».Каковы были основания, побудившие Фреге считать сложные сингулярные термины («определенные описания») обычными именами собственными наряду с простыми сингулярными терминами? Первое основание фрегевского включения определенных дескрипций в класс имен собственных состояло в том, что Фреге считал обычные имена собственные сокращенными определенными описаниями; например, имя собственное «Аристотель» - это своего рода сокращенная аббревиатура для описания «тот ученик Платона, который был учителем Александра Великого». Следовательно, Фрегева семантика основывается на том, что большинство собственных обозначений - это скрытые описания. Это означает, что смысл логическим именам собственным типа «Аристотель», «Мюнхен», «Венера» придается посредством определенных описаний, которые ставятся им в соответствие. В свою очередь, в определенные описания могут входить логические имена собственные. Это позиция обладает малоубедительным правдоподобием в отношении собственных имен исторических персонажей («Аристотель», «Цицерон», «Наполеон»), но она совершенно не годится для объяснения семантических особенностей обычных имен собственных. В частности, если считать, что логические имена собственные - это сокращенные определенные описания или части определенных описаний, то оказывается необъяснимым факт существования по крайней мере двух знакомых мне людей, носящих одинаковые имена.Это обстоятельство приводит к целому ряду известных трудностей, когда мы пытаемся применить его к естественным языкам. В частности, одна из них касается значения обыденных имен собственных: например, имен собственных, обозначающих отдельные личности. Как правило, знание значения имени собственного в включает в себя знание, кого отдельный говорящий намеревается обозначить этим именем. Однако вполне возможны случаи, когда различные говорящие обозначают одну и ту же личность при помощи одного и того же имени собственного, и при этом не знают, что они обозначают одну и ту же личность, поскольку каждый из них отождествляет ту личность, о которой идет речь, при помощи различных дескрипций. Если Лео Петер лично знает доктора Густава Лаубена, но не знает, что доктор Лаубен родился 13 сентября 1875 г. в N., а Херберт Гарнер знает только то, что доктор Густав Лаубен родился 13 сентября 1875 г. в N., но не знает, где живет доктор Лаубен в настоящее время и вообще не имеет никаких других сведений о нем, то тогда возникает ситуация референциальной «непрозрачности», о которой сам Фреге говорит следующее:«В таком случае Херберт Гарнер и Лео Петер будут, употребляя имя собственное «доктор Густав Лаубен», говорить на разных языках, хотя они в действительности и будут этим именем обозначать одного и того же человека; ведь они не будут знать, что делают именно это. Херберт Гарнер будет связывать с предложением «Доктора Густава Лаубена ранили» не ту мысль, которую хотел бы выразить Лео Петер» Фреге Г. Избранные работы. С.32. (выделено нами).Иными словами в ситуациях, получается, что употребляя одно и то же имя, но связывая его с различными смысловыми характеристиками, люди говорят на разных языках, или, как принято выражаться в настоящее время, на разных идиолектах. Коль скоро это следствие теории смысла Фреге блокирует возможность коммуникации и препятствует реализации ее цели -- взаимопонимания между индивидами, то многие последователи Фреге сочли это следствие малопривлекательным.Итак, Фреге рассматривал определенные дескрипции как «смыслы» имен собственных (например, «Аристотель есть тот человек, который был учителем Александра Великого»), позволяющие выделить значение соответствующих имен. На это, в частности, указывает его замечание, суть которого в следующем: мнения о том, что же следует считать смыслом собственно имени собственного, например Аристотель, могут быть, правда, различны. Можно, в частности, считать, что слово «Аристотель» имеет смысл: ученик Платона и учитель Александра Великого. Тот, кто придерживается такого мнения, свяжет с предложением «Аристотель родился в Стагире» не тот смысл, который оно имеет для того, кто с именем «Аристотель» связывает смысл: родившийся в Стагире учитель Александра Македонского. Но поскольку значение остается одним и тем же, постольку эти колебания смысла допустимы, хотя в языках точных наук их следует избегать, а в совершенном языке они недопустимы. В дальнейшем истолкование имен собственных как скрытых описаний было подхвачено Бертраном Расселом. Последний утверждал, что мысль, находящаяся в уме говорящего тогда, когда он, например, употребляет в том или ином контексте выражение «Аристотель», может быть выражена в явном виде исключительно путем замены имени собственного описанием. Более того, описания, необходимые для выражения этой мысли, будут различаться от человека к человеку и для одного и того же лица в разное время. Единственной постоянной величиной, - при том условии, что имя используется правильно, - остается предмет, к которому отсылает имя.В данном случае, говоря о том, что собой представляет смысл имени собственного, например, «Аристотель», мы могли бы охарактеризовать его как коньюнкцию таких свойств, как 1 ..., 2 ... , 3 ... , 4 ... ; и дать при этом полный список определенных свойств. Ясно, однако, что в данном случае требуется дать какой-то критерий отбора интересующих нас свойств, поскольку каждый отдельный предмет обладает бесчисленным множеством свойств и при отсутствии такого критерия фиксация смысла имени собственного стала бы чересчур сложной и громоздкой, если вообще выполнимой процедурой. Иными словами, возникает вопрос о диапазоне существенных свойств предмета, обозначенного соответствующим именем, и критерии отбора этих свойств и отличения их от не-существенных. Это требование отличать существенные свойства предмета от несущественных при фиксации смысла имени приводит, как отмечает Сол Крипке, к социологизации понятия смысла имени собственного. На практике это означает, что смысл имен собственных, например «Аристотель», начинают определять как некоторое грубо устанавливаемое множество широко распространенных в определенном обществе в определенную эпоху мнений об Аристотеле Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. Ox., 1982. Р.197.. Это - не слишком приятное следствие для философов, принимающих доктрину смысла Фреге. Поставьте, к примеру, на место имени собственного, смысл которого требуется определить, имя «Сталин», и призрачная область смыслов как объективных сущностей, открываемых (Фреге) или постулируемых (Черч) в трехчленной семантике знака, обозначенного и смысла сразу же улетучится. Ведь совершенно ясно, что совокупность широко распространенных, например, в российском обществе, мнений о Сталине в 1949, 1989 и 1999 годах резким, зачастую диаметрально противоположным образом отличается друг от друга. Отсюда становится ясным, что неудовлетворительность Фрегевой теории имен собственных заключается в том, что она заставляет смысл имени колебаться, - в конечном счете от человека к человеку и от одного контекста употребления к другому; при этом принципы определения смысла имен для каждого отдельно взятого человека оказываются зависимыми от обстоятельств его личной жизни, а также от тех воздействий - вербальных и не-вербальных, - которым он подвергается со стороны общества: воспитания, образования, накопленного культурного капитала, умственного кругозора и т.д.При этом надо отметить, что соображения, приведшие Фреге к включению сложных сингулярных терминов в класс обычных имен собственных, не носили, в отличии от соображений Рассела, эпистемологического характера. (См. об этом у Питера Гича Geach Peter. Mental acts: their content and their objects. London: Routledge & Kegan Paul 1957. Р.137.). Рассел говорит, что логические имена собственные отсылают слушающего к непосредственно знакомым объектам; при этом имеется в виду, что знание об этих объектах получено без помощи какого-либо вывода, посредством прямого знакомства при помощи органов чувств или разума. Такая постановка вопроса скорее всего показалась бы ему нежелательным возвращением от формально-семантического анализа к теоретико-познавательному психологизму, бывшему отличительной чертой философии Нового времени. Программу формально-семантического анализа, не имеющего отношения к психологическому процессу познания, Фреге наметил еще в своей работе «Исчисление понятий», опубликованной в 1879 году. В ней он четко отделил контекст обоснования и формализации имеющих истин от контекста получения новых истин и считая второй психологической проблемой, вывел его за рамки логико-семантических исследований.Надо отметить также и то, что Фреге считал определенные дескрипции именами собственными не потому, что придавал каждому выражению предметное значение. Он отнюдь не придерживался убеждения, что всякое языковое выражение какого угодно вида должно обозначать какую-либо сущность. Такая позиция была свойственна Мейнонгу в его Gegenstandstheorie и Расселу в ранний период его творчества, отмеченный созданием Principia Mathematica, однако совершенно чужда самому Фреге. Отчасти это происходило потому, что он уподоблял предикаты функциональным выражениям, отчасти же потому - что делил все выражения языка на обозначающие и указывающие. Только обозначающим знакам типа имен собственных можно приписать предметное значение и смысл. Об указывающих же знаках типа частицы «между» вряд ли можно сказать, что она нечто обозначает; не всегда имеет смысл и приписывать ей какой-то особый смысл. Указывающие знаки по своей роли в дискурсе обычно характеризуются тем, что они вносят свой вклад в значение предложения благодаря тому, что связывают его части между собой и тем самым способствует выражению в языке - при помощи соответствующего предложения - полной мысли. «Говоря, что указывающий знак ничего не обозначает и не имеет смысла, - отмечает Фреге, - мы еще не утверждаем, что он не может содействовать выражению некоторой мысли. Он может содействовать этому тем, что придает общность содержания предложению или состоящему из предложения целому» Фреге Г. Избранные работы. С.151.Второе основание включения Фреге определенных дескрипций в класс имен собственных было связано с проблемой взаимозаменимости простых и сложных сингулярных обозначений в математическом дискурсе. Оно основывается на том, что в математике простые и сложные знаки, обозначающие определенное число, например, е, свободно заменяются друг на друга (Об этом подробнее см. у Гича Geach P. Mental acts: their content and their objects. Р.139.).Еще одна проблема, которая возникает вследствие того, что Фреге включает определенные дескрипции в класс имен собственных, - это вопрос о том, как отличить имя собственное в качестве логически простого обозначения единичного предмета от предикатного знака, чьим значением является понятие, под которое подпадает всего-навсего один предмет. Для разрешения этой проблемы Фреге предложил определять семантическую категорию интересующего выражения путем его подстановки в предложение типа «Существует ли больше, чем одно ». Пусть «А» будет тем выражением языка, семантическую категорию которого мы должны установить, подставив его на место пробела в указанном выше предложении.Если интерпретировать выражение «А» как понятийное слово, то вопрос «Существует ли больше, чем одно А?» будет вполне осмысленным, даже если мы и будем вынуждены дать на него отрицательный ответ; однако если интерпретировать «А» как имя собственное, то такого рода вопрос вообще нельзя будет значимо сформулировать, поскольку множественная характеристика отдельного предмета вообще есть что-то бессмысленное. Например, в английском языке слово «moon» может обозначать как Луну, так и спутник планеты. Относительно такого рода двусмысленных случаев Фреге использовал возможность задавать вопрос «Существует ли больше, чем одно » для того, чтобы выяснить, идет ли речь об описательном термине, который может осмысленно применяться во множественном числе («спутники планеты»), или же об имени собственном, относительно которого было бы бессмысленно употреблять множественное число («Луна»).Итак, Фреге использует термин «имя собственное» в более широком значении, нежели чем только в качестве простого знака, обозначающего отдельный предмет; он применяет его также к относительно сложным обозначениям предметов, которые обычно называются определенными описаниями. Это расширительное истолкование объема термина «имя собственное» открыто для серьезных возражений. Если мы будем считать, что «А» представляет понятийное слово или многословное понятийное выражение, то в этом случае можно утверждать, что «(есть) определенное А» («(is) the A») также будет понятийным выражением; «х (есть) определенное А» («х (is) the A») будет означать «х есть некое (какое-то) А и ничто помимо х не является неким А» («x is an A and nothing besides x is an A»). Ясно, что логически невозможно для более чем одного предмета быть определенным А (the A); однако сам Фреге настаивает на том, что мы должны проводить строгое различие между именем собственным и понятийным словом, которое можно применить только к одному предмету. Фреге при этом принимает во внимание то обстоятельство, что связка «есть» во многих европейских языках используется по крайней мере в четырех ключевых смыслах: 1) для выражения существования «Предмет есть, существует»; 2) для выражения предикации (принадлежности элемента классу): «Сократ (есть) мудрый»; 3) для выражения включения одного класса в другой: «Греки (суть) люди»; 4) для выражения тождества: «Сократ есть муж Ксантиппы» Френкель А., И.Бар-Хиллел. Основания теории множеств.М. 1966. С.227.. Следовательно, Фреге считает, во-первых, что в предложениях типа «х (есть) определенное А» связка есть используется для выражения тождества и, во-вторых, она имеет в этом контексте самостоятельное содержание.В действительности предложенное Фреге выделение специальной связки для тождества во фразе вида «существует определенное А» является не более убедительным, нежели предложение принимать существование связки принадлежности элемента классу во фразе вида «существует какое-то А», что, на взгляд Фреге, было ошибочно; дело в том, что во всех этих контекстах «есть» не имеет своего собственного отдельного содержания. Например, когда утверждается, что «Не существует (определенного) короля Швейцарии» или что «Не существует числа, являющегося (определенным) корнем квадратным из 4», то тем самым речь идет не об указании, - путем обозначения, - на конкретную личность или на конкретное лицо, после чего заявляется, что никто не тождественен этой личности, или что нет числа, равного этому числу. На самом деле указывается на понятие, в данном случае, - на понятие «быть королем Щвейцарии» или «быть числом, которое является корнем квадратным из 4», которое применимо не более чем к одной личности или числу; после чего утверждается, что ни один предмет не подпадает под это понятие; иными словами, речь идет о том, что это понятие имеет «нулевой» объем Geach P. Mental acts: their content and their objects. Рр.136-137..Понятию смысла Фреге приписывает два важные свойства. Во-первых, Фреге считает смыслы имен собственных объективными сущностями. Поэтому от значения и смысла имени собственного Фреге отделяет представление, вызываемое именем у слушающего. В силу своей объективности смысл имени собственного не совпадает с представлением, связанном с произнесением или прочтением имени в уме слушающего. Происходит это потому, что в отличии от смысла языкового выражения связанные с ним представления Фреге считает «чем-то полностью субъективным» Фреге Г. Избранные работы. С.30.. Если значением языкового знака является чувственно воспринимаемый предмет, то представление об этом предмете есть внутренний образ, возникший из воспоминаний о чувственных впечатлениях и об актах моей внутренней и внешней деятельности. Представление субъективно: оно часто пронизано эмоциями, отчетливость его отдельных частей различна и колеблется от случая к случаю. Даже и для одного человека определенное представление не всегда связано с одним и тем же смыслом. (Человек, имеющий представление об императоре Юлии Цезаре, может связывать с ним множество различных смыслов, например, таких, которые выражаются определенными описаниями типа «римский полководец, перешедший Рубикон», «тот человек, который стал первым римским императором», «победитель Помпея при Фарсале», «тот римский император, который был убит заговорщиками в Мартовские Иды). И наоборот, с одним и тем же смыслом может быть связано много разных представлений. У художника, зоолога и наездника с именем «Буцефал» будут связаны, вероятно, очень разные представления.Смысл знака отличается от представления, вызываемого знаком у слушающего, тем, что он «может быть общим достоянием многих и, следовательно, не является частью или модусом души отдельного человека; ибо никто, пожалуй, не станет отрицать, что человечество обладает общей сокровищницей мыслей, которую оно передает от поколения к поколению» Там же, с.28-29..Смысл занимает промежуточное положение между именем собственным и его значением, в качестве которого выступает какой-то чувственно воспринимаемый предмет, обозначаемый этим именем. Представление полностью субъективно; значение имени объективно; смысл, который лежит между ними, является интерсубъективной категорией, доступной по крайней мере некоторыми говорящим на одном языке (в идеале он должен быть доступен всем членам некоторого языкового сообщества). Отношение между именем собственным и его значением и смыслом Фреге пытается прояснить при помощи следующего примера наблюдения Луны через телескоп:«Допустим, некто смотрит на Луну в телескоп. Саму Луну я сравниваю со значением; она является предметом наблюдения, которое опосредовано реальным образом, который образуется на линзах внутри телескопа, и образом на сетчатке наблюдателя. Первый я приравниваю к смыслу, второй - к представлению или созерцанию. Конечно, образ в телескопе является односторонним и зависит от расположения телескопа; однако он все-таки объективен, ибо может служить нескольким наблюдателям. Во всяком случае его можно направить таким образом, что его одновременно будут использовать несколько наблюдателей. Однако образ Луны на сетчатке глаза у каждого будет свой. В силу разного строения глаз вряд ли можно ожидать даже геометрического подобия двух образов на двух разных сетчатках, а их полное совпадение совершенно исключено. Это сравнение можно было бы продолжить, предположив, что В может увидеть сетчатку А или же что А также может увидеть свою собственную сетчатку в зеркале. Тем самым можно было бы, пожалуй, показать, что и само представление можно рассматривать как предмет, однако в качестве такового оно воспринимается наблюдателем совсем не так, как оно непосредственно воспринимается самим представляющим» Там же, с.29-30..Вторая важная особенность смысла имени собственного заключается в том, что он содержит в себе «способ данности» (нем. Darstellungsweise) значения имени. Как указывает Фреге, наряду со значением выражения требуется принимать во внимание также и «способ данности» предмета при помощи данного выражения. «Способ данности» «содержится в» смысле знака. В качестве примера он приводит уже известные выражения «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда», которые представляют собой два различные «способа данности» одного и того же предмета. Предполагается, что один и тот же предмет - планета Венера - в первом случае дается нам как небесное тело, освещенное восходящим солнцем, а во втором - как небесное тело, видимое на небе в вечернее время суток. Поскольку считается, что зная смысл имени, можно установить значение имени, принято утверждать, что значение имени является функцией его смысла. Однако понимание смысла имени не означает, что лицу, которое понимает смысл имени, обязательно известно значение имени. Дело в том, что знание смысла имени отнюдь не обязательно приводит к знанию значения имени. Используя метафору, предложенную Майклом Даммитом, можно сказать, что смысл как бы задает тот путь, идя по которому можно прийти к значению имени. Однако смысл не дает ответа на вопрос, имеет ли имя значение или нет; это проблема, которая требует эмпирического исследования. В этой связи Фреге указывает: «Всестороннее знание значения предполагало бы, что о каждом данном смысле мы могли бы сразу решить, относится ли оно к этому значению или нет. Но этого мы никогда не достигаем» Там же, с.27.. Поэтому можно понимать смысл имени, но не знать о предмете имени ничего, кроме того, что он определяется этим смыслом. Более того, может случиться и так, что предмета, определяемого смыслом имени, вообще не существует. В том случае, когда имена обозначают предметы, не существующие в действительности, их называют мнимыми. Происходит это потому, что в естественных языках смысл имени не определяет существование предмета. «Пожалуй, можно сделать так, чтобы грамматически правильно построенное выражение, представляющее собственное имя, всегда имело один и тот же смысл; но имеет ли оно еще и значение - остается проблематичным. Слова «наиболее отдаленное от Земли небесное тело» имеют смысл; однако очень сомнительно, имеют ли они значение. Выражение «в наименьшей степени сходящийся ряд» имеет некоторый смысл; однако доказано, что оно не имеет значения, так как для любого сходящегося ряда всегда найдется ряд, сходящийся еще медленнее. Таким образом, даже если понимается некоторый смысл, это еще не обеспечивает наличие значения» Там же..Имена, имеющие смысл, но не обозначающие никакого предмета - это неподлинные собственные имена; они только выполняют роль собственных имен. Фреге называет такие имена мнимыми собственными именами. Они встречаются в естественных языках, но им не должно быть места в языке науки. В отличии от естественных языков, в языке науки смысл имени определяет существование предмета имени и притом единственного. Фреге пишет: «От логически совершенного языка (исчисление понятий) следует требовать, чтобы любое выражение, образуемое как имя собственное грамматически правильным образом, действительно обозначало некоторый предмет, и чтобы в качестве собственного имени не вводилось ни одного знака, не обеспеченного собственным значением» Там же, с.40..Эта идея была реализована Фреге в работе «Исчисление понятий». В «Основоположениях арифметики» (1884) Рус. изд. -- Фреге Г. Основоположения арифметики. Пер. В.А.Суровцева. Томск, "Водолей", 2000. он утверждает, что для соблюдения логической строгости рассуждений важен принцип, согласно которому все правильно образованные знаки должны означать нечто. Специальные правила, сформулированные Фреге и придающие каждому правильно построенному знаку в исчислении строго фиксированное значение, в настоящее время принято именовать семантическими правилами.Американский логик Алонзо Черч, разделяющий основные положения теории смысла и значения Фреге, характеризует ее так, что смысл, который связан с именем, представляет собой определенную концептуальную информацию об обозначаемом предмете. Смысл однозначно характеризует предмет без учета того, доступен он или нет, без учета того, в состоянии ли мы себе его представить или нет, без учета того, действительно ли он существует и т.д. Это положение можно сформулировать так, что для всех говорящих на данном языке L (причем предполагается, что все носители языка L обладают всем его словарным запасом, то есть в состоянии понять каждое слово в L) всегда доступен один и тот же смысл каждого имени. Иначе говоря, все носители языка в состоянии одному и тому же имени придать одинаковый смысл и не должны при этом воспроизводить в памяти одинаковые представления или ассоциативные образы Тондл Л. Проблемы семантики. М., «Прогресс», 1975. С.153..В логически совершенном языке отношение между знаком, выражаемым им смыслом и обозначаемым им предметом должно, согласно Фреге, иметь следующий вид: «Правильная связь между предметом, его смыслом и значением должна быть такой, чтобы знаку соответствовал определенный смысл, а смыслу, в свою очередь, - определенное значение, в то время как одному значению (одному предмету) соответствует не только один знак. Один и тот же смысл выражается по-разному не только в разных языках, но и в одном и том же языке. ... Разумеется, в совершенной совокупности знаков каждому выражению должен соответствовать лишь один определенный смысл, однако естественные языки далеко не всегда удовлетворяют этому требованию и приходится довольствоваться тем, чтобы хотя бы на протяжении одного рассуждения слово всегда имело один и тот же смысл» Фреге Г. Избранные работы. С.27..Итак, одно и то же имя, - причем не только в разных языках, но и в одном и том же языке, - может выражать разный смысл. Такая многосмысленность имен, являющаяся обычным делом в естественных языках, нетерпима в языке науки. Поэтому в языке науке требуется использовать однозначные языковые выражения. В этом случае каждое имя должно выражать только один смысл (и, соответственно, должно иметь только одно значение).И наоборот, один и тот же смысл может быть выражен разными именами. Имена, выражающие одинаковый смысл, называются синонимами. Поскольку синонимы выражают один и тот же смысл, они имеют одно и то же значение. Отсюда вполне естественно возникает вопрос, в силу каких критериев мы признаем два имени обладающими одинаковым смыслом. Проблема синонимии языковых выражений - одна из центральных проблем логической семантики. Фреге предлагает свой ответ на этот вопрос в виде так называемого принципа взаимозаменимости равнозначных выражений (его еще называют принципом «коэкстенсиональности»). Согласно этому принципу, два языковых выражения обладают одинаковым значением, если при замене одного выражения на другое в контексте определенного предложения истинностное значение этого предложения остается неизменным.1.2.2 Значение и смысл предложенийПредложения рассматриваются Фреге как частные случаи имен. Поэтому для них сохраняются все те требования, которые имеют силу для имен собственных.Фреге начинает анализ отношения наименования со знаков аргументов, которые он называет собственными именами и под которыми понимает любое выражение, имеющее значение в виде самостоятельного предмета. В качестве отправной точки он избирает отношение тождества двух имен. Обычная трактовка связывает это отношение либо с отношением вещей, либо с отношением знаков. Однако Фреге отвергает и то и другое. Если бы тождество сводилось к совпадению предмета с самим собой, то установление подобного отношения не имело бы познавательного значения, так как соответствующее суждение было бы аналитическим в смысле Канта и не содержало бы никакого приращения знания. Тождественность предмета самому себе есть отправной пункт всякого познания, а не его результат. Когда же мы говорим, что `a=b', мы утверждаем нечто явно отличное от `a=a' ввиду различной эвристической ценности этих выражений. Скорее можно было бы предположить, что отношение тождества - это отношение между различными обозначениями одного и того же. Однако если все сводилось бы лишь к отношению между знаками, то роль играл бы только используемый способ обозначения, что также не имело бы эвристической ценности ввиду произвольности принятой системы знаков. Как считает Фреге, «разница может появиться только тогда, когда различию знаков соответствует различие в способах данности обозначаемого. Пусть a, b, c - прямые, соединяющие вершины треугольника с серединами противоположных сторон. Точка пересечения a и b есть в таком случае та же самая точка, что и точка пересечения b и c. Таким образом, у нас имеются различные обозначения одной и той же точки, и эти имена (`точка пересечения a и b', `точка пересечения b и c') одновременно указывают на способ данности объекта, и поэтому данное предложение содержит действительное знание. Это свидетельствует о том, что некоторый знак (слово, словосочетание или графический символ) мыслится не только в связи с обозначаемым, которое можно было бы назвать значением знака, но также и в связи с тем, что мне хотелось бы назвать смыслом знака, содержащим способ данности обозначаемого. Тогда в нашем примере одним и тем же будет значение выражений `точка пересечения a и b' и `точка пересечения b и c', а не их смысл. Точно так же у выражений `Вечерняя звезда' и `Утренняя звезда' одно и то же значение, но не смысл» Фреге Г. Избранные работы. С.26..Таким образом, если мы намереваемся правильно решить проблему тождества, необходимо допустить еще один компонент, характеризующий отношение наименования, то есть отношение между предметом и знаком. Таким компонентом является выраженный в языке способ указания на предмет, который не есть собственно языковая оболочка и не есть предмет объективной реальности, а отличается и от того, и от другого. Этому третьему элементу отношения наименования, смыслу, Фреге отводит эвристическую функцию приращения знания. Введение в структуру отношения наименования такого компонента, как смысл, позволяет решить проблему осмысленного функционирования пустых, т.е. не имеющих предметного значения, имен, типа `Одиссей' или `самое большое число'. Когда встречаются такие выражения, речь, очевидно, не может идти об их предметном значении, но они могут употребляться осмысленно. В этом отношении наличие смысла независимо от наличия соответствующего объекта Имея в виду это обстоятельство, один из последователей Фреге следующим образом определяет смысл: "Смысл - это то, что бывает усвоено, когда понято имя, так, что возможно понимать смысл имени, ничего не зная о его денотате (референте), кроме того, что он определяется этим смыслом" (Черч А. Введение в математическую логику.- М.: ИЛ, 1969.- С.20).. Фреге начинает исследование семантики предложения с анализа повествовательных предложений. Такие предложения, говорит он, содержат некоторую мысль, которая может быть или значением предложения, или его смыслом. Здесь же Фреге уточняет: «Под мыслью (Gedanke) я понимаю не субъективную деятельность мышления, а его объективное содержание, способное быть достоянием многих» Там же, с. 31, сноска 1.. Теперь необходимо выяснить, что же является значением повествовательного предложения. На этот счет, полагает Фреге, можно выдвинуть два предположения: Предположение (1), однако же, оказывается неудовлетворительным в силу того, что в этом случае не выполняется принцип взаимозаменимости Лейбница, формулировка которого предполагает, как критерий идентичности языковых выражений, их взаимную заменимость в контексте предложения при сохранении семантической характеристики предложений, то есть истинностного значения Тондл Л. Проблемы семантики. С.37.. Если бы значением повествовательного предложения являлся бы его смысл, то, согласно принципу Лейбница (salva veritate), мы могли заменить одно входящее в предложение выражение на другое, обладающее тем же самым значением, и при этом сохранилось бы истинностное значение предложения. Ясно, однако, что это не так. Если в предложении (1) «Утренняя звезда есть тело, освещенное солнцем» заменить входящее в него имя собственное «Утренняя звезда» на синонимичное выражение «Вечерняя звезда», то получится предложение (2) «Вечерняя звезда есть тело, освещенное солнцем», которое должно выразить ту же самую мысль, что и предложение (1).В действительности же предложения (1) и (2) содержат разные мысли. Каждый, кому неизвестно, что «Утренняя звезда» есть «Вечерняя звезда», может счесть одну из этих мыслей истинной, а другую - ложной. Мысль в таком случае изменится, и соответственно, изменится и значение предложения, коль скоро мы в своем предположении исходили из того, что значением повествовательного предложения является выражаемая им мысль, или смысл. «Таким образом, мысль не является значением предложения, ее следует рассматривать скорее как смысл предложения» Фреге Г. Избранные работы. С.31. Предположение (2), выдвинутое Фреге, состоит в том, что предложение имеет смысл, но не имеет значения. Такие предложения и в самом деле встречаются. К ним, в частности, относятся предложения, включающие в себя имена собственные, не имеющие значения. Предложение «Одиссея высадили на берег Итаки в состоянии глубокого сна» имеет, очевидно, смысл. Но поскольку неизвестно, обладает ли значением имя «Одиссей», постольку мы не знаем, имеет ли значение данное предложение в целом. Ясно, однако, что тот, кто всерьез считает данное предложение истинным или ложным, признает за именем «Одиссей» не только смысл, но и значение; так как только значению этого имени можно приписывать или отрицать за ним упомянутый в предложении предикат. Отсюда следует, что значением повествовательного предложения надо считать его истинность или ложность. Фреге утверждает, что предикат приписывается или отрицается не относительно имени, но относительно его значения, то есть относительно некоторого предмета. Только в том случае, когда имеет место приписывание или отрицание предиката относительно некоторого предмета, обозначаемого именем, предложение принимает значение истинности или ложности. Фреге говорит: «Тот, кто не признает некоторого значения, не может ни утверждать, ни отрицать наличие у него какого-либо предиката» Там же.. Если имя, являющееся субъектом предложения, не имеет значения, то предложение, в которое оно входит, не является ни истинным, ни ложным. В таком случае предложение (согласно принципу композициональности, что сложное имя не имеет значения, если не имеет значения хотя бы одно входящее в него простое имя), также не имеет значения. Поэтому коль скоро истинность и ложность рассматриваются как значение предложения, то для него имеют силу и принцип взаимозаменимости, и принцип предметности, согласно которому если сложное имя имеет значение, то его имеют и все входящие в него простые имена. Наконец, из этого размышления Фреге становится ясно, почему именно предложение, а не имя собственное, является первичным носителем значения. Дело в том, что каждый из приводимых Фреге примеров имен собственных является однозначно идентифицирующим описанием определенного предмета. Значением знака является поэтому тот предмет, который соответствует этому описанию. (Причем в языке науки каждому имени собственному должен соответствовать только один предмет). Знак выделяет предмет в качестве своего значения только в том случае, когда определенное предложение, в котором утверждается или отрицается нечто относительно значения имени, является истинным по отношению к этому предмету. Например, «Аристотель - это тот ученик Платона, который был учителем Александра Великого».Теперь становится ясно, почему предложение следует считать исходным носителем значения. Эта особенность Фрегевой семантики обусловлена тем, что постижение (нем. Fassen, англ. grasping) предметного значения имени собственного или описательного выражения включает в себя, по Фреге, согласие с истинностью предложения, согласно которому определенный предмет соответствует определенному описанию. До тех пор, пока мы не признаем возможность формулировки истинных предложений, в которых что-то утверждается или отрицается по поводу предметов, мы не сможем установить «значения» имен собственных; иными словами, мы не сможем идентифицировать выделить предметы, которые они обозначают. Согласно семантической концепции Фреге, толкующей предложения как своеобразные имена собственные, смысл повествовательного предложения, или мысль, определяется только смыслами его частей, а не их значением. Если бы нас интересовала только мысль как смысл предложения, то не было бы никакой необходимости интересоваться значением предложения. В частности, выраженная в предложении об Одиссее мысль не изменится оттого, имеет ли слово «Одиссей» значение или нет. В действительности же мы стремимся узнать и значение составляющих его имен. Это указывает на то, что мы признаем значение и за самим предложением. Фреге спрашивает: «Почему же мы хотим, чтобы каждое имя собственное имело не только смысл, но и значение? Почему нам недостаточно мысли? Потому и лишь потому, что нас интересует ее истинностное значение. ... Именно стремление к истине и заставляет нас двигаться вперед, от смысла предложения к его значению» Там же, с.32.. Вывод, к которому приходит Фреге, заключается в том, что значением повествовательного предложения является его истинностное значение (нем. Wahrheitswert, англ. truth value). Под истинностным значением предложения Фреге понимает то, что оно является истинным или ложным. Других истинностных значений, говорит Фреге, нет. (Это справедливо для стандартной двузначной логики, но неприемлимо для возникших в XX веке многозначных логик). Для краткости одно он называет истинностью, а другое - ложностью. Фреге пишет: «Всякое повествовательно предложение, в зависимости от значения составляющих его слов, может, таким образом, рассматриваться как имя, значением которого, если, конечно, оно имеется, будет либо истина, либо ложь. Оба этих абстрактных предмета признаются, хотя бы молчаливо, всеми, кто вообще выносит хоть какие - либо суждения или считает хоть что нибудь истинным, то есть даже скептиком» Там же, с.32-33.. Истинность и ложность рассматриваются Фреге как абстрактные предметы. Такая трактовка истинности и ложности нашла себе широкое применение в современной математической логике. Так, при табличном построении исчисления высказываний функции этого исчисления обычно трактуются как определенные на области, состоящей из двух предметов - предмета «истина» и предмета «ложь», которые принимают значение также на этой области. Следует, однако, отметить, что современные последователи Фреге и, в частности, Черч, предпочитают говорить об истине и ложности как о постулированных, а не как о идеально существующих предметах. В этом они видят способ избежать далеко идущих следствий логического реализма Фреге, согласно которому абстрактные предметы обладают специфическим модусом существования. Если предложение имеет истинностное значение, то оно, в свою очередь, определяется мыслью, выраженной в данном предложении. Фреге пишет: «Истинностное значение (Wahrheitswert) является значением (Bedeutung) предложения, смыслом (Sinn) которого является мысль (Gedanke)» Там же, с.22.. Соответственно, только смыслы предложений, которые могут быть истинными или ложными, являются мыслями. Предложения, выражающие приказы, вопросы, «восклицания, которыми выражаются чьи-то чувства», обладают смыслами, но эти смыслы не являются мыслями. Мысль является смыслом предложений, «в которых выражается сообщение или утверждение» Там же, с.55.. Если значением предложения является его истинностное значение, то все предложения распадаются на два класса: (1) на класс предложений, смысл которых определяет их истинностное значение «истинность», и (2) на класс предложений, смысл которых определяет их истинностное значение «ложность». Мысль есть смысл имени истинности или ложности. Истинное предложение - это имя истинности, а ложное предложение - это имя ложности. Можно понимать мысль, выраженную в некотором предложении, но не знать, каково определяемое ею истинностное значение. Высказывая предложение, говорящие стремятся выразить не просто мысли, которые в них выражены, но претендуют на истинность высказывания. Но в предложении как имени истинности или ложности утверждения не содержится. Поэтому значение само по себе нас не интересует; однако и голая мысль, то есть смысл сам по себе, тоже не несет в себе нового знания. Нас интересует только соединение мысли и ее значения, т. е. истинностного значения. Согласно Фреге, переход от уровня смыслов (интерсубъективный уровень) к уровню значений (объективный уровень) осуществляется в суждении. По поводу логической природы суждения Фреге утверждает: «Суждение (Urteil) есть для меня не голое постижение некоторой мысли, но признание ее истинности» Там же, с. 33, сноска 1.. Пока предложение рассматривается просто как имя истины и лжи, в нем еще нет никакого утверждения. Оно появляется только в том случае, когда к предложению присоединяется указание на его истинность. В обычных языках и в языке науки высказываемое кем-либо предложение рассматривается как утверждение истины; утверждение истины в этом случае выражается самим фактом высказывания предложения. Заметим еще раз, что мысль и истинностное значение - два совершенно разных элемента в отношении наименования; второе не является частью первого (так же, как, например, само Солнце не является частью мысли о Солнце). Поскольку истина и ложь - не смысл, но предметы, стало быть, характеристика предложения как истинного или ложного ничего не добавляет к содержащейся в нем мысли. Это отчетливо видно, когда мы сравниваем предложения “5 - простое число” и “Мысль, что 5 - простое число, истинна”. Второе предложение не содержит никакой информации сверх той, что может быть усвоена из первого, а значит, приписывание мысли истинностного значения - это отношение иного рода, чем отношение между функцией и аргументом, из которых состоит мысль. Функция и аргумент находятся на одном уровне, дополняя друг друга, они создают целостную мысль, которая может функционировать, даже если мы ничего не знаем о ее истинности. Вопрос об истине возникает только тогда, когда мы переходим к утверждению мысли. С точки зрения Фреге, в структуре утвердительного предложения необходимо различать: 1) схватывание мысли - мышление; 2) признание истинности мысли - суждение; 3) демонстрация этого суждения - утверждение Фреге Г. Логические исследования. С.35.. Первый этап соответствует усвоению содержания предложения. Признание истинности заключено в форме утвердительного предложения и соответствует переходу от содержания предложения к его истинностному значению. Необходимость разведения мысли и суждения обосновывается тем, что усвоение содержания предложения не связано однозначно с возможным признанием его истинным или ложным, тот же самый смысл может быть усвоен в форме вопроса. Более того, очень часто случается так, что между усвоением мысли и утверждением ее истинности лежит значительный промежуток времени, как, например, происходит в научных исследованиях. Признание истинности выражается в форме утвердительного предложения. При этом совсем не обязательно использовать слово `истинный'. Даже в том случае, если это слово все же употребляется, собственно утверждающая сила принадлежит не ему, а форме утвердительного предложения. В естественном языке различие между содержанием предложения и его утверждением скрыто самой формой выражения. В структуре повествовательного предложения нет ничего такого, что позволило бы отличить простую констатацию мысли от признания ее истинной. В естественном языке это противопоставление скрыто, в частности, тем обстоятельством, что отсутствует особый знак суждения, подобный `?' и `!'. Однако выделение особой утвердительной силы, основанное на противопоставлении запроса и суждения, необходимо, как считает Фреге, ввести в формальный язык описания логических структур, в котором все различия должны быть явно артикулированы. Для этого он использует особый знак суждения `'. Различая суждение и саму мысль, он пишет: «В простом равенстве еще нет утверждения; “2+3=5” только обозначает истинностное значение, не говоря о том, какое из двух. Кроме того, если я написал “(2+3=5)=(2=2)” и предполагается, что мы знаем, что 2=2 есть истина, я тем самым все еще не утверждал, что сумма 2 и 3 равна 5; скорее я только обозначил истинностное значение “2+3=5” означает то же самое, что и “2=2”. Нам, следовательно, требуется другой, особый знак, для того чтобы мы могли утверждать нечто как истинное. Для этой цели я предпосылаю знак `' имени истинностного значения, так что, например, в “ 22=4” утверждается, что 2 в квадрате равно 4. Я отличаю суждение от мысли следующим образом: под суждением я понимаю признание истинности мысли» Frege G. Grundgesetze. S.9.. Своеобразие формальной системы, созданной Фреге, состоит в том, что на ее языке можно выразить как предложения, высказанные с утвердительной силой, так и простую констатацию. В последнем случае немецкий логик использует знак `', который помещает перед предложением. Этот знак является составной частью знака суждения `', и только вертикальная черта превращает констатацию в признание истинным. Различие констатации и суждения позволяет избавиться от традиционной классификации суждений на положительные и отрицательные. С точки зрения Фреге, нет никакой специфической отрицательной силы, для формальной системы достаточен только знак утверждения. Отрицание не затрагивает акт суждения и интегрировано в формальную запись на уровне констатации, поскольку, как указывалось выше, отрицание представляет собой одноместную истинностно-истинностную функцию. Знак суждения служит для утверждения, что истинностным значением предложения является истина, но «нам не нужен специальный знак, для того чтобы объявить, что истинностным значением является ложь, поскольку мы обладаем знаком, посредством которого истинностное значение изменяется на противоположное; это также необходимо и по другим основаниям. Теперь я ставлю условием: значением функции ` p' будет ложь для каждого аргумента, для которого значением функции ` p' будет истина; и будет истина для всех других аргументов. Соответственно, в ` p' мы имеем функцию, значением которой всегда является истинностное значение; это - понятие, под которое подпадет каждый объект, единственно за исключением истины... При принятых нами условиях ` (22=5)' есть истина; а потому: ` (22=5)', используя слова: `22=5 не есть истина'; или: `2 в квадрате не равно 5'» Ibid. S.10.. Таким образом, отрицание относится не к форме выражения, как это имеет место в традиционной логике, которая различает утвердительные и отрицательные суждения, а к элементам, связанным с содержанием. Мысль, выраженная в предложении, в этом смысле нейтральна, как вообще нейтрален способ данности объектов, каковыми в данном случае выступают истина и ложь. Инкорпорируя знак суждения в структуру выражения мысли, Фреге не рассматривает его как конструкцию, аналогичную перформативным выражениям типа `Я утверждаю...', `Он утверждает...' и т.п. Знак суждения, выражающий утвердительную силу, никогда не может быть включен в содержание предложения, поскольку, согласно Фреге, приписанное перформативу предложение имеет косвенное вхождение в выражение, и как таковое имеет смысл и значение, отличные от смысла и значения исходного предложения. Так, значением косвенного предложения, подчиненного перформативу, является не истина или ложь, а его обычный смысл. Поэтому немецкий логик говорит именно о форме утвердительного предложения, которая соответствует знаку `' в естественном языке. Поскольку признание истинным зависит исключительно от формы утвердительного предложения, постольку оно также не имеет никакого отношения к чувству субъективной уверенности, сопровождающему психологическое осуществление акта суждения. Признание истинным - объективный процесс, характеризующий форму выражения мысли. Знак суждения по Фреге может рассматриваться как общий всем предложениям предикат, типа “Истинно, что p” или “Имеет место p”. Так как предложения рассматриваются как имена, последнее вполне оправданно, поскольку с точки зрения грамматики конструкция “ p” представляет собой глагол, приписанный имени. Введение знака суждения основано не только на соображениях, связанных с формой выражения мысли. Важную роль знак суждения играет в структуре вывода. В качестве элементов вывода, как считает Фреге, могут использоваться только такие предложения, которые высказаны с утвердительной силой (т.е. соответствующая им мысль должна быть признана истинной), поскольку вывод заключается в вынесении суждений, осуществляемом на основе уже вынесенных ранее суждений, согласно логическим законам. Каждая из посылок есть определенная мысль, признанная истинной; точно так же признается истинной определенная мысль в суждении, которое является заключением вывода. Последнее можно прояснить специальным случаем c правилом вывода modus ponens, которое Фреге в своем шрифте понятий рассматривает в качестве единственного способа получения следствий и которое иллюстрирует еще один аргумент в пользу введения в структуру вывода особой утвердительной силы, связанной с формой повествовательного предложения в естественном языке и знаком `' в символическом языке. С точки зрения последнего, выделение особой формы суждения позволяет предотвратить petitio principi, скрытое в форме условно-категорического умозаключения. В “Если p, то q; p. Следовательно, q” заключение уже присутствует в условной посылке. Однако если в это умозаключение явно ввести знак `', то petitio principi можно избежать. В “ Если p, то q; p. Следовательно, q” заключение в условной посылке не содержится, поскольку “ q” не совпадает с “q”. В силу этого Фреге считал необходимым ввести в свое «исчисление понятий» особый знак утверждения. Он указывал, что в простом равенстве «22 = 4» не содержится никакого утверждения. Это равенство просто обозначает некоторое истинностное значение. Чтобы показать, что речь идет именно об утверждении истины, Фреге предпосылает имени истинностного значения знак «», так что в предложении «22 = 4» утверждается, что квадрат двух есть четыре. В «Основоположениях арифметики» Фреге указывал: «В простом равенстве еще нет утверждения; “2 + 3 = 5” только обозначает истинностное значение, ничего не говоря о том, какое из двух. Кроме того, если я написал “2 + 3 = 5” = “2 =2” и предполагается, что 2 = 2 есть Истина, я тем самым еще не утверждал, что сумма 2 и 3 равна 5; скорее, я только обозначил истинностное значение “2 + 3 = 5” означает то же самое, что и “2 = 2”. Нам, следовательно, требуется другой, особый знак для того, чтобы мы могли утверждать нечто как истинное. Для этой цели я предпосылаю знак «» имени истинностного значения, так что, например, в «22 = 4» утверждается, что квадрат двух есть четыре. Я отличаю суждение от мысли следующим образом: под суждением я понимаю признание истинности мысли». Если повествовательные предложения являются именами, обозначающими абстрактные предметы «истинность» и «ложность», то по отношению к их истинностным значениям должен сохранять свою силу принцип взаимозаменимости равнозначных языковых выражений.Это означает, что если в сложном предложении одну из его составных частей, в свою очередь являющуюся предложением, заменить другим предложением, обладающим тем же самым значением, хотя быть может и отличающимся от первого по смыслу, то истинностное значение полученного предложения не изменится. В этой связи Фреге отмечает: «Если наша точка зрения верна, то истинностное значение предложения, которое содержит в качестве части другое предложение, не должно измениться, если мы заменим эту часть на предложение с тем же самым истинностным значением» Там же, с.35.. Выполнимость принципа взаимозаменимости в элементарных случаях подобного рода достаточно очевидна. К примеру, если в предложении (1) «Утренняя звезда есть небесное тело, освещенное Солнцем» выражение «Утренняя звезда» заменить на равнозначное выражение «Вечерняя звезда», то истинностное значение полученного в результате такой подстановки предложения (2) «Вечерняя звезда есть небесное тело, освещенное Солнцем» останется неизменным. Оба предложения будут иметь истинностное значение «истинно». Возьмем, однако, другой пример, неоднократно приводившийся такими известными логиками, как Бертран Рассел, Алонзо Черч и Уиллард Ван Орман Куайн. Рассмотрим предложение: (3) «Георг IV однажды спросил, является ли Вальтер Скотт автором Уэверли». Имея в виду, что Вальтер Скотт и в самом деле является автором произведения Уэверли, опубликованным им анонимно, заменим имя «автор Уэверли» равнозначным ему именем «Вальтер Скотт». В результате получим предложение: (4) «Георг IV однажды спросил, является ли Вальтер Скотт Вальтером Скоттом». В то время как предложение (3) истинно (то, что английский король однажды действительно задал подобный вопрос, есть исторический факт), предложение (4), очевидно, ложно (хотя Георг IV и не был особо развитым в интеллектуальном отношении человеком, вряд ли он когда-либо сомневался в том, что Вальтер Скотт является Вальтером Скоттом). (Подобным же образом если м-р Смит прочитал в газете, что человек в серой шляпе разыскивается за убийство, но не знает при этом, что этот убийца является его соседом м-ром Джонсом, то м-р Смит может, конечно же, испытывать страх перед человеком в серой шляпе, но это вовсе не означает, что он боится м-ра Джонса). В результате оказывается, что в контекстах типа «Георг IV однажды спросил, является ли...», в которых заменяемому имени предшествуют выражения вроде «убежден, что», «интересуется, что», «знает, что», «боится, что», либо нарушается принцип взаимозаменимости равнозначных выражений (принцип «коэкстенсиональности»), либо взаимозаменяемые имена не имеют обычного смысла. Фреге склоняется ко второму решению. Он объясняет случаи, при которых замена тождественных по значению выражений приводит к изменению значения всего сложного выражения в целом тем, что в этих контекстах заменяемые выражения входят в состав косвенной речи. Он утверждает, что обычно имена используются для того, чтобы обозначить свое значение, однако в некоторых контекстах, в частности в предложениях типа (3), они используются для того, чтобы обозначить некоторый смысл. Иными словами, в косвенной речи слова имеют не обычное значение, а означают то, что обычно является их смыслом. В статье «О смысле и значении» Фреге пишет: «В косвенной речи слова выступают в косвенном употреблении или имеют косвенное значение. В соответствии с этим мы отличаем обычное значение некоторого слова от его косвенного значения и его обычный смысл от его косвенного смысла. Косвенным значением некоторого слова является, таким образом, его обычный смысл. Эти исключения надо всегда иметь в виду, если мы хотим правильно понять способ связи знака, смысла и значения в каждом отдельном случае» Там же, с.38.. Поэтому Фреге ищет способы устранения возникающих в этой связи парадоксов на пути объяснения смысла и значения слов и предложений в косвенной речи. В результате он приходит к выводу, что значением имени при употреблении его в косвенной речи становится смысл того же имени при его употреблении в прямой речи. В этой связи Фреге указывал на те ограничения, с которыми принцип взаимозаменимости сталкивается в косвенной речи: «Исключения могут обнаружиться только тогда, когда исходное целое предложение или его заменяемая часть являются прямой или косвенной речью; ибо в прямой или косвенной речи слова... не имеют обычного значения; значением предложения в прямой речи также является некоторое предложение, а в косвенной речи - некоторая мысль» Там же, с.35.. Контексты, в которых нарушается принцип «коэкстенсиональности» (или, как выразился сам Фреге, в которых значением имени становится смысл того же имени при его употреблении в прямой речи) принято называть референциально «непрозрачными», поскольку в них остается неясной связь между именем и его значением. (Сам этот термин был введен Расселом и Уайтхедом в сочинении «Principia Mathematica». У Фреге не было специального обозначения для подобного рода контекстов; он лишь ограничивался указаниями на то, что в подобных контекстах имена употребляются в «косвенной речи» или «косвенным образом»). Притом именно потому, что Фреге принимает трехкомпонентную семантику, включающую в свой состав имя, значение и смысл, ему удается отстоять универсальность принципа «коэкстенсиональности». Ясно, что переход от трехуровневой семантики Фреге к двухуровневой семантике репрезентации в семантических системах Рассела и Куайна должен был также привести и к пересмотру способа обоснования универсальности принципа «коэкстенсиональности». Логика имеет дело главным образом с повествовательными предложениями, то есть с предложениями, которые используются для выражения каких-то мыслей и могут оцениваться как истинные или ложные. Поэтому для того, чтобы отличить эти предложения ото всех остальных, Фреге называет смыслы, которые выражают предложения этого типа, мыслями (нем. Gedanke), а англоязычные философы аналитической ориентации начиная с Рассела - пропозициями (англ. proposition). (В отечественной логической литературе для этой цели используется термин суждение, который, как было показано раньше, играет принципиально иную роль в логико-семантической системе Фреге). Пропозиция или мысль - это смысл повествовательного («утвердительного») предложения, взятый без его грамматической оболочки. Остановимся подробнее на структуре утвердительного предложения в философии языка Фреге. Всякое утвердительное предложение содержит по крайней мере два компонента: содержание (Inhalt), которое совпадает с содержанием соответствующего общевопросительного предложения, и утверждение. Первое является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Следовательно, полагает Фреге, возможно такое выражение мысли, которое не содержит указаний по поводу ее истинности или ложности. Поэтому Фреге считает необходимым проводить различие между: (1) Постижением (Fassen) мысли - мышлением (Denken). (2) Признанием (Anerkennung) истинности мысли - суждением (Urteilen). (3) Сообщением (Kundgebung) этого суждения - утверждением (Behaupten). Постижение мысли происходит во внутреннем мире говорящего и представляет собой особенное ментальное состояние. Суждение может осуществляться как во внутреннем мире говорящего, так и публично в его речевых высказываниях. В этом случае оно реализуется на лингвистическом уровне - в виде сообщения - и тем самым становится утверждением. Следовательно, в суждении намечается переход от внутреннего мира ментальных репрезентаций субъекта к их лингвистическому выражению в рамках определенного языкового сообщества. Наконец, утвердительное предложение, наряду с мыслью и утверждением, часто содержит еще и третий компонент, на который утверждение не распространяется. Этот третий компонент можно назвать экспрессивной окраской (нем. Frbung) утвердительного предложения. «Его предназначение, - говорит Фреге, - обычно заключается в воздействии на эмоции и воображение слушающего: таковы выражения «к сожалению», «слава богу» и т.п. Такие компоненты предложения отчетливее проявляются в поэзии, однако и в прозе их полное отсуствие является редкостью» Там же, с.56.. Для того, чтобы выяснить теорию смысла Фреге в том, что касается повествовательных предложений, необходимо разрешить одно далеко идущее сомнение: правомерно ли в принципе утверждение, что мысль, высказанная двумя разными людьми, может быть одной и той же мыслью? Там же, с.61. Для того, чтобы дать ответ на этот вопрос, Фреге прибегает к изучению того, чем мысли отличаются от ментальных представлений и объектов внешнего мира. Первый шаг на пути этого исследования состоит в том, чтобы выяснить: Принадлежат ли мысли внутреннему (мы бы сказали - «ментальному») миру субъекта? Являются ли они представлениями? Там же. Чем отличаются представления от вещей внешнего мира? Фреге приводит пять характерных признаков, позволяющих отграничить ментальные феномены («представления») от вещей внешнего мира. 1. Представления не могут быть восприняты посредством органов чувств. Они не доступны ни зрению, ни осязанию, ни обонянию, ни вкусу, ни слуху. 2. Представлениями обладают; их имеют или ими располагают. Мы обладаем ощущениями, эмоциями, настроениями, склонностями, желаниями. Представление, которым обладает некоторый человек, составляет содержание его сознания. 3. Коль скоро представлением обладают, и оно является содержанием чьего-то сознания, представление требует существования носителя. Вещи же внешнего мира являются в этом отношении автономными. 4. Всякое представление имеет только одного носителя. Никакие два человека не обладают в точности одним и тем же представлением. 5. Представление обладает картезианским качеством непогрешимости, или абсолютной достоверности. Это обусловлено тем, что представление, которое имеется у кого-то в настоящий момент времени, непосредственно дано своему обладателю. Это, в частности, означает, что я не могу сомневаться в том, что я обладаю представлением, но могу - в то же самое время, - испытывать сомнения по поводу существования той вещи внешнего мира, представлением которой я обладаю. По этому поводу Фреге пишет следующее: «У меня не может быть сомнений в том, что я обладаю зрительным впечатлением зеленого; однако у меня гораздо меньше оснований быть уверенным в том, что я вижу, например, именно лист липы. Таким образом вопреки широко распространенному убеждению, мы обнаруживаем во внутреннем мире надежность, в то время как с переходом во внешний мир сомнение никогда не покидает нас полностью» Там же, с.70.. Вывод, к которому приходит Фреге, заключается в том, что мысль не относится ни к представлениям из моего внутреннего мира, ни к внешнему миру, миру чувственно воспринимаемых вещей. Поэтому он намекает на то, что мысли, взятые в качестве объективных смыслов, образуют некий третий, автономный мир наряду с миром внешних вещей и внутренним миром ментальных репрезентаций субъекта. «Следует, таким образом, признать третью область. Элементы, входящие в эту область, совпадают с представлениями в том отношении, что не могут быть восприняты чувствами, а с вещами внешнего мира - в том, что не предполагают наличия носителя, сознанию которого принадлежат. Так, например, мысль, которую мы выражаем в теореме Пифагора, является истинной безотносительно ко времени, истиной независимо от того, существует ли некто, считающий ее истинной. Она не предполагает никакого носителя. Она является истинной отнюдь не только с момента ее открытия, подобно тому как планета, даже и не будучи еще обнаруженной людьми, находится во взаимодействии с другими планетами» Там же, с.64-65.. Теперь, исходя из теории мыслей как объективных сущностей,необходимо установить, чем они отличаются от представлений и вещей внешнего мира? 1. Мысли сходны с представлениями и отличны от объектов внешнего мира в том, что не могут воспрниматься чувствами: зрением, осязанием, обонянием, вкусом, слухом. 2. Мысли сходны с объектами внешнего мира и отличны от представлений в том, что они не предполагают наличия носителя, сознанию которого принадлежат. 3. Мы видим вещь, мы обладаем представлениями, мы постигаем или мыслим некоторую мысль. Постигая или мысля мысль, мы не создаем ее, а лишь вступаем с тем, что уже существовало ранее, в определенные отношения, которые отличаются и от зрительного восприятия вещи, и от обладания представлением Там же, с. 65.. 4. Мысли отличны от представлений в том, что мысль о некотором факте, выраженная в предложении, единственна, тогда как количество представлений об этом факте может быть сколь угодно большим. Подведем теперь некоторые итоги, связанные с семантическими взглядами Фреге. Говоря обобщенно, к числу особенностей логической семантики Фреге можно отнести: 1. Трехкомпонентную семантическую модель, основанную на выделении знака, значения и смысла в качестве ключевых элементов отношения именования. 2. Включение сложных сингулярных терминов («определенных описаний») в класс имен собственных. 3. Истолкование смыслов имен собственных и повествовательных предложений как объективных сущностей. 4. Фреге считает предикаты частным случаем функциональных выражений, а предложения - частными случаями сложных единичных терминов. Уподобление повествовательных предложений именам собственным позволило Фреге считать их знаками истинности и ложности. 5. Принцип композициональности относительно повествовательных предложений, согласно которому значение и смысл предложения определяется значением и смыслом входящих в него выражений. Условие оценки предложения как истинного или ложного заключается в том, что все его обозначающие части (в отличии от указывающих знаков) должны иметь значение. Если хотя бы один из входящих в предложение обозначающих знаков не имеет значения, то и все предложение в целом не имеет значения. 6. Фреге не выделяет предложения, выражающие чувства и эмоции говорящего («экспрессивы») в отдельный класс, но отмечает, что все три вида упоминаемых им предложений - утвердительные, побудительные и вопросительные - могут употребляться с «экспрессивной окраской». 1.3 "Опровержение идеализма" Дж.Э.МураГвидо Кюнг написал об этом прямо:"В конце прошлого столетия в Англии произошла философская революция. Дж. Э. Мур ниспроверг идеализм, господствовавший в то время в англоязычных странах. Развернутая им в конце 1898 г. критика, открывавшаяся статьей «Опровержение идеализма», которая в 1903 г. появилась в журнале «Mind», нанесла идеализму сокрушительный удар. Мур выступил за реалистическую позицию, однако не менее важное значение имел его способ анализа. В нем нашел выражение новый стиль философствования: Мур продвигался вперед микроскопическими шагами, тщательно анализируя каждое слово выдвигаемых им положений. Своему изложению он стремился придать четкую логическую форму. Это аналитическое внимание к деталям было прямой противоположностью монистической позиции идеалиста Брэдли, который подчеркивал, что всякое выделение деталей ведет к искажениям, что истинная действительность (reality) в отличие от явления (appearance) образует мистическое, невыразимое в словах единство. Опираясь на плюралистический реализм, Мур противопоставил монистическому идеализму аналитический стиль мышления и благодаря этому стал основателем нового философского направления -- аналитической школы." Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка. М., ДИК, 1999. С.49-50.Кембриджские работы Джорджа Мура получили известность с начала века и вскоре начали глубоко влиять на формирование аналитической рациональности английского типа. В 1903 г. становится известной работа Мура "Принципы этики", которая является первой попыткой применения лингвистического анализа в моральной проблематике. В своих первых написанных работах Мур осуждает тезис "философии для философов", то есть критикует аргументацию традиционной философии, прежде всего, господствовавшего в английских университетах того времени идеализма. Глава этого направления Ф.Брэдли осуждал аналитический метод следующим образом: «Широко распространенный и в высшей степени пагубный предрассудок думать, будто анализ не вносит никаких изменений» Bradley P.H. The Principles of Logic. L., 1883, p. 95..Мура поддержал Бертран Рассел, который, как он сам говорил, в этом движении «наступал Муру на пятки». В "Философии логического атомизма" Рассел тоже убедительно ответил на пренебрежение Брэдли анализом: «Часто говорят, что процесс анализа ведет к искажениям, что если анализируют данное конкретное целое, оно искажается, и результаты анализа не истинны. Я не считаю этот взгляд правильным». Он выступал за онтологический плюрализм, согласно которому действительность состоит из различных сущностей, поэтому аналитическое различение деталей не вносит никаких искажений. Он непременно хотел избавиться от фатального следствия монистического идеализма, согласно которому два контрадикторных высказывания рассматриваются как равнозначные, а именно как две в равной мере несовершенные попытки приблизиться к невыразимой истине. Он считал удобным принять такую невыразимость: «Мне представляется, что философское исследование, насколько я могу об этом судить, исходит из странной неудовлетворенности духа, который с полной уверенностью что-то чувствует, но не может сказать, откуда берется эта уверенность. При более пристальном внимании процесс оказывается точно таким, как разглядывание некоторого предмета в плотном тумане: сначала видишь какую-то неопределенную тень, но когда подходишь ближе, начинают проявляться отдельные детали, и вдруг открывается, что это мужчина или женщина, лошадь или корова, или что-либо еще. Мне кажется, что те, кто выступает против анализа, хотят, чтобы мы удовольствовались первоначальным смутным пятном. Вера в описанный выше процесс служит самой прочной основой моего отношения к методам философского исследования» Russell B. My Philosophical Development. L. -- N.Y., 1959. P.133.Если идея и практика Расселова анализа рождаются из размышлений над основами математики, то анализ Джорджа Мура имеет другое происхождение и другое развитие, ориентированное филологическим образованием автора. Первая формулировка аналитического стиля в философии появилась со встречей и знакомством Мура и Рассела в Кембридже. В объеме программы двух мыслителей возникшие характеристики новой философии должны были быть отказом от привлекательности аргументации идеалистических философов, тщательный анализ проблем и концепций, не отделенный (в случае Рассела) от применения формальной логики.Это описание парадигмы аналитического стиля в философии: установка, которая не претерпит значительных изменений во многих своих пунктах, даже в фазах критического переопределения движения. В то время, как Рассел и ранний Витгенштейн занимались логикой (и, во вторую очередь, опытом), Мур иначе представлял себе философский анализ: условием сравнения для оценки философских тезисов он считал здравый смысл.В анализе Мура лингвистическая философия уже не занята логическим структурированием предмета и приведением его к нормам языка (как делает Рассел), но предметы речи "расчленяются" философскими тезисами для того, чтобы уменьшить их до самых простых рабочих тезисов, фронтальных и соразмерных со здравым смыслом, ориентированных на нормы эмпиризма. У Рассела и Мура, таким образом, выделяются два типичных параметра дискурса, ставшие достоинством аналитической философии: логика и здравый смысл. Обоих авторов интересуют "отдельные" ошибки философии и "субстантивация" предиката. Философы, обьясняет Мур в "Опровержении идеализма", "всегда использовали одно и то же имя" для того, чтобы указывать на esse и percipii, их вызывающие, то время как "язык нам не предлагает никакого средства для обращения к esse как к "синему цвету", "зеленому" или "сладкому", если при этом не называть percipii: будет явным нарушением языка путать "percipii", "esse" и "terms". Таким образом, классическая проблема эмпиризма усложняется.Самой важной из ранних статей Мура является «Природа суждения» (1899), отправляющаяся от «Принципов логики» Брэдли. По мнению Мура, Брэдли был недостаточно беспощаден в разборе учения Локка, согласно которому суждения имеют своим предметом «идеи». Хотя иногда Локк писал в том духе, как если бы суждения имели предметом то, что означают идеи, в других местах его можно понять так, словно идея сама -- как психический феномен -- является составной частью суждения. Мур стремится доказать, что первая позиция единственно разумна: суждения имеют своим предметом не «наши идеи», но то, на что указывают эти идеи -- «всеобщее значение» в терминологии Брэдли и «понятие» в терминологии Мура См.: Пассмор Дж. Сто лет философии. М., "Прогресс-Традиция", 1998. С.156-164..Мур утверждает, что «понятие» не есть «ни ментальный факт, ни какая-либо из частей ментального факта». Несомненно, именно понятие мы считаем объектом нашего мышления; но если бы оно не существовало независимо от нашего мышления, то не было бы ничего, о чем мы мыслили бы. Подобно Платоновой форме (идее), с которой оно весьма сходно, понятие вечно и неизменно. Вот почему, говорит Мур, оно может выступать в качестве составной части множества различных суждений, связывая их в цепочки рассуждении.Цель Мура в этой статье очень похожа на цели Брентано и Мейнонга: утвердить объективность и независимость объектов мысли. Но его отправной точкой является Брэдли, а не британский эмпиризм; именно в «Принципах логики» Брэдли содержалась та антипсихологистская тенденция, которую унаследовал Мур. В самом деле, разрыв с британским эмпиризмом в раннем творчестве Мура как нельзя более очевиден. Согласно традиции эмпиризма, понятие есть некая «абстракция», производимая умом из сырого материала, поставляемого восприятием. Мур доказывал совершенно противоположное: что «понятия нельзя, в сущности, рассматривать как абстракции от вещей либо от идей, поскольку в равной степени и те и другие вполне могут состоять исключительно из понятий»; «вещь» с этой точки зрения есть связывание понятий. Например, лист бумаги -- белизна, и гладкость, и т.д.В то же время отношение между понятиями, говорит Мур, есть «суждение». Он готов признать то неизбежное следствие, что «вещь», «сложное понятие», «суждение» -- разные имена для обозначения одного и того же. На этом фундаменте он строит свою теорию истины. Согласно традиционной точке зрения, суждение истинно, если оно соответствует реальности. В ней противопоставляются истинное суждение (обычно множество слов или множество идей) и «реальность», которую оно репрезентирует. Мур же отождествляет истинное суждение и реальность. «Если мы установили, -- писал он в статье «Истина» -- что суждение обозначает не полагание (в психологическом смысле) и не форму слов, но объект полагания, то становится ясно, что оно ничем не отличается от реальности, которой, как принято считать, оно должно просто соответствовать, т.е. истина «Я существую» ничем не отличается от соответствующей реальности «моего существования»». Что же, если не «соответствие реальности», отличает истинное суждение от ложного? Мур отвечает, что истина есть простое, не поддающееся анализу, интуитивно понятное свойство, которым обладают одни высказывания и не обладают другие. Этот тезис отстаивал и Рассел в своих статьях о Мейнонге (1904). «Одни суждения, -- писал он, -- истинны, а другие ложны, в точности так же, как одни розы красные, а другие белые».Любая другая точка зрения, аргументирует Мур, предполагает, что мы можем каким-то образом «выйти» за рамки отношений между понятиями к поддерживающей их реальности, -- а это невозможно в принципе. «Знать» -- значит осознавать наличие суждения, т. е. отношения между понятиями; стало быть, мы не можем знать того, что «находится за» понятиями. Мур настаивает, что это верно даже в случае познания посредством восприятия. Восприятие есть просто познание экзистенциального суждения, например суждения о том, что «эта бумага существует». Согласно Муру, такое суждение соотносит понятия; в нем утверждается, что понятия, составляющие эту бумагу, относятся к понятию существования. В то время как Брентано доказывал, что все суждения по своей форме экзистенциальны, Мур считает, что в них утверждаются отношения между понятиями.Такова теория реальности и истины, с которой начинали Мур и Рассел: мир состоит из вечных и неизменных понятий; суждения соотносят понятия друг с другом, истинное суждение предицирует «истину» такому отношению понятий и является «фактом», или «реальностью».Впоследствии Мур отказался от отождествления истинных суждений и фактов, несмотря на все достоинства такой позиции. Когда мы утверждаем, что «львы действительно существуют», мы говорим больше, нежели то, что суждение, в котором мы убеждены, обладает не поддающимся анализу свойством истины; говоря приблизительно, «субстанция» факта не сводится к суждению вместе с его истиной. Второе и более серьезное возражение состоит в том, что, видимо, вовсе нет суждений в том смысле, в каком их предполагает рассматриваемая теория.Мур пришел к этому заключению, размышляя над ситуацией ложного полагания. Согласно его первоначальной теории суждения, должно быть суждение, полагать которое ложно, даже если это суждение обладает особым свойством -- свойством быть ложным. Однако на деле, утверждает Мур, сама сущность ложного полагания состоит в том, что мы полагаем то, чего нет. Согласно примеру Рассела из "Проблем философии" (1912), когда Отелло ошибочно уверен, что Дездемона любит Кассио, то это его полагание ложно именно потому, что нет объекта "Дездемона любит Кассио"; если бы такой объект был (как того требует рассматриваемая теория суждения), то полагание Отелло было бы истинным, а не ложным. Раз мы поняли, что ложное полагание не есть вера в некое суждение, кажется естественным также отрицать -- думали и Мур, и Рассел, -- что истинное полагание имеет в качестве своего объекта суждение. «Полагание, -- резюмирует Мур, -- никогда не заключается в отношении между нами самими и чем-то еще (суждением), во что мы верим». В сущности, «нет никаких суждений».Бесспорно, доказывает он, что истина р состоит в его «соответствии» факту и что полагать, что р истинно -- значит полагать, что р соответствует факту; философская проблема состоит в том, чтобы дать исчерпывающее объяснение этого соответствия. Мы не должны позволить, предупреждает Мур, чтобы какой-либо философский аргумент, сколь бы трудным ни казалось его отразить, убедил нас в том, что «на самом деле нет» такого соответствия; мы знаем, что оно есть, хотя и не знаем -- и это составляет проблему, -- как описать его природу.Быть -- значит быть независимым. Эти идеи составляют фундамент работы Мура «Опровержение идеализма» (1903), в которой рассматривается центральная тема аналитического обсуждения: проблема действительности предметов, составляющих предметы опыта. Согласно идеализму, опыт составляет неотъемлемую часть сознания и, таким образом, не касается предметов, независимых от него. Мур рассматривает центральную тему аналитического обсуждения: проблему действительности предметов, составляющих предметы опыта и предпринимает попытку доказать ложность суждения «быть -- значит быть воспринимаемым». Его аргумент состоит в следующем. Формула идеалистов в высшей степени неопределенна. В такой интерпретации данная формула утверждает, что если известно, что нечто х существует, то непосредственно следует заключение, что оно воспринимаемо. Истолкованное таким образом, суждение «быть -- значит быть воспринимаемым» -- не просто тождество: если быть воспринимаемым следует из быть, то эти два понятия не могут быть тождественными. Идеалисты обычно не признают это. Хотя они заявляют, что сообщают некоторую информацию, утверждая, что «быть -- значит быть воспринимаемым», в то же время они рассуждают так, словно быть и быть воспринимаемым тождественны, и поэтому их основополагающая формула не требует доказательства. И это значит, говорит Мур, что они не вполне понимают различие между, например, желтым и ощущением желтого.Некоторые идеалисты, готов признать Мур, прямо говорили, что такое различие имеется. Но вместе с тем они пытались утверждать, что это «не реальное различие» и что желтое и ощущение желтого связаны в неком «органическом единстве», так что проводить различение между ними значило бы производить «незаконную абстракцию», поскольку они различаются разве лишь на уровне явлений. Мур не допускает такого двуличия. «Принцип органических единств, -- пишет он, -- используют главным образом для оправдания возможности одновременно утверждать два противоречащих друг другу суждения там, где в этом возникает нужда. В данном вопросе, как и в других, главной заслугой Гегеля перед философией было возведение ошибки в принцип и изобретение для нее названия. Как показывает опыт, эту ошибку могут допустить наравне с другими людьми и философы. Неудивительно, что у него были последователи и почитатели». Презрение к Гегелю и к гегельянским «уловкам» было характерно для интеллектуального движения, возглавленного в Кембридже Муром. Борясь с гегельянским «это есть, и этого нет», Мур требует ясного ответа на ясный вопрос: «Это есть или этого нет?»Мур признает, однако, что убеждение в тождестве желтого и ощущения желтого не лишено оснований. Когда мы исследуем наши познавательные акты, "то, что делает ощущение синего ментальным фактом, кажется, ускользает от нас: оно, если использовать метафору, как бы прозрачно Ї мы смотрим сквозь него и не видим ничего, кроме синего; мы убеждены, что нечто существует, но каково оно Ї ни один философ, по-моему, до сих пор не постиг” Мур Дж. Опровержение идеализма -- Историко-философский ежегодник.- М., 1987. С.259 . При всей упомянутой «прозрачности», убежден Мур, разница между актом и объектом существует: ощущение синего и ощущение красного имеют нечто общее -- сознание, и его не следует путать (как путают и идеалисты, и агностики) с тем, что их отличает, -- с их объектом, т. е. синим или красным.И все же остается вопрос: каково «нечто», о котором я осведомлен? В «Опровержении идеализма» оно может быть -- хотя и не обязательно -- физическим объектом. Но в статье «Природа и реальность объектов восприятия» (1905) Мур четко различает то, что мы «действительно видим», и физический объект, который, как мы обычно полагаем, мы непосредственно воспринимаем. Когда мы утверждаем, что «видим две книги, стоящие на полке», все, что мы «на самом деле видим», согласно Муру, это соседствующие цветовые пятна -- образцы того, что впоследствии он назовет «чувственными данными». Он разъясняет, почему предпочитает говорить о «чувственных данных» вместо более привычных «ощущещений": термин «ощущение» вводит в заблуждение, поскольку он может обозначать как мое восприятие, скажем, цветового пятна, так и его само. Мур прежде всего стремится отличить воспринимающее от воспримаемого. Ведь он не отказался от главного тезиса «Опровержения идеализма": быть воспринимаемым не есть сущность чувственного данного. Можно представить себе, что цветовое пятно, которое я воспринимаю, продолжит существовать после того, как я перестану его воспринимать, тогда как утверждение, что мое восприятие пятна прекращается, когда я перестаю воспринимать пятно, -- пустое тождесловие.В этом отношении, следовательно, «чувственное данное» Мура совершенно не похоже на «идею» Локка. Оно не находится «в уме». И все же Мур должен был отразить возражения, выдвинутые Беркли против Локка. Если все, что мы видим, есть всего лишь пятно цвета, то как мы можем удостовериться в существовании трехмерных физических объектов? Мур отвечает, что мы не нуждаемся в доказательстве существования физических объектов, поскольку мы уже знаем о нем. Он достоверно знает, как он пишет в статье «Защита здравого смысла", что мировоззрение здравого смысла истинно. Он знает, например, что существуют живые человеческие существа, с которыми он может общаться. Любой философ, пытающийся отрицать, что существует кто-либо, кроме него самого, предполагает, что другой человек существует, в самой попытке сообщить свое отрицание другому. Действительно, даже самое беглое упоминание о «мировоззрении здравого смысла» уже предполагает его истинность: это выражение не имеет смысла, если не существуют люди, придерживающиеся общих взглядов, т.е. если мировоззрение здравого смысла не является истинным.В "Доказательстве внешнего мира» аргументация Мура «апеллирует к фактам» (в ранних сочинениях он осуждал этот прием как совершенно неуместный в философии). Но форма этого аргумента предопределена уже в лекциях 1910--1911 гг. Тогда, критикуя Юма, он расуждал так: «Если принципы Юма были бы истинными, то я не мог бы знать, что этот карандаш существует; но я знаю, что этот карандаш существует, а потому аргументы Юма не могут быть истинными». Он признает, что это рассуждение напоминает простую уловку, отговорку. Но на самом деле, говорит Мур, оно совершенно законно и убедительно. Мы гораздо больше уверены в существовании того, что находится у нас перед глазами, чем в правильности принципов Юма, и мы вправе использовать факты, в которых убеждены, для опровержения его аргументов. Подобно этому в «Доказательстве внешнего мира» Мур называет «основательным доказательством» существования внешних нам вещей тот факт, что мы можем указать на такие объекты. «Я могу доказать сейчас, -- пишет он, -- что две человеческих руки существуют. Как? Я поднимаю вверх две своих руки и говорю, жестикулируя правой: "Вот одна рука", и добавляю, жестикулируя левой: "А вот другая"».Но даже если можно доказать таким образом существование физических объектов, все еще остается вопрос об их отношении к тому, что мы «на самом деле видим» (ощущаем, чувствуем, обоняем). Две вещи Мур считает совершенно ясными: что непосредственными объектами нашего восприятия являются чувственные данные и что мы знаем о существовании физических объектов. Он хочет понять, как то, что мы непосредственно воспринимаем, относится к тому, что мы непосредственно знаем. Рассмотрим утверждение «это (то, что я непосредственно воспринимаю) есть часть поверхности моей руки». Здесь есть нечто, уверен Мур, что мы непосредственно воспринимаем; он также убежден, что есть рука и что она имеет поверхность. Но он понимает, что невозможно просто сказать, что то, что мы непосредственно воспринимаем, само есть часть поверхности руки, или что оно есть «явление» такой части, или что (вслед за Миллем) «поверхность руки» есть не более чем сокращенное название для ряда действительных и возможных чувственных данных. Разные люди, воспринимающие одну и ту же поверхность в одно и то же время, воспринимают чувственные данные, которые, по мнению Мура, не могут все быть частью поверхности одной и той же руки, -- ведь одни люди видят гладкое пятно, другие -- шероховатое, а поверхность не может быть одновременно гладкой и шероховатой. И у нас, видимо, нет достаточных оснований для того, чтобы предпочесть одно из таких чувственных данных и назвать его «самой поверхностью». Рассматривать же эти чувственные данные как «явления» данной поверхности -- значит поднять все те знакомые проблемы, что связаны с «репрезентативным восприятием». Решение, предложенное Миллем, по мнению Мура, ничем не лучше; слишком сложное в деталях, оно имеет и другой недостаток, поскольку противоречит нашей «сильной склонности» верить, что существование руки не зависит от какого-либо действительного или возможного восприятия ее. «Истина в том, -- писал Мур в статье «Некоторые суждения о восприятии» (1918), -- что я совершенно озадачен и не знаю, каким может быть правильный ответ». Он так никогда и не преодолел чувство замешательства.И все же, как и в случае истины и полагания, Мур не собирался уступать другим философам и отрицать то, что он действительно знает: что имеются чувственные данные и физические объекты. Опять-таки он должен был признаться в своих сомнениях, заметив, что хотя он прекрасно знает, что суждения типа «это -- поверхность руки» могут быть истинными, он не знает, каков их «правильный анализ».Как уже раньше Томас Рид и Уильям Гамильтон, а затем скептик Юм, выступали против идеализма Беркли, Мур защищает "наивный реализм", на котором основываются повседневные убеждения обычного человека. За основную истину принимается то, что выражения "существуют материальные предметы", или "существует некоторое число человеческих субъектов, снабженных телом и сознанием", не могут быть опровергнуты или содержать противоречия.Например, невозможно отрицать существование человеческих субъектов, что расходится с экзистенциальной философией, которая отрицает это существование. В работе "О достоверности" Л.Витгенштейн вновь поднимает эти тезисы на обсуждение в связи с проблематикой картезианского сомнения ("О достоверности", пункт 114: "Кто не уверен ни в одном факте, тот не может быть уверен и в смысле своих слов" Витгенштейн Л. Философские работы (Часть I). М., Гнозис, 1994. С.338.). У Я.Хинтикки есть статья "Cogito, ergo sum: обобщение или операция?" со многими и очень сильно сходными аргументами аргументативного движения, которые в семидесятые годы XX века выдвинул Апель против анти-фундаментализма: то же, что для Мура являлось защитой очевидности и являлось аргументом против философии идеализма, у К.-О.Апеля, напротив, является аргументом в пользу восстановления рациональности (см. § 12.4).Мур создал особый философский стиль, основанный на крайней ясности и простоте аргументации, на систематическом обсуждении любого тезиса (более или менее явно сформулированного), ориентированный на выявление интуитивной правды, конечной и бесспорной в дальнейшем. Таким образом, анализ для Мура является разложением комплекса до "первых" предметов, являющихся для него интуитивными основаниями, как "желтизна" или "доброта". Но в своей крупной работе "Принципы этики" (1903) он пишет, что как у нас нет средств для объяснения того, чем является желтизна, так же мы не можем объяснить, что такое доброта Мур Дж. Принципы этики -- Мур Дж. Природа моральной философии. М., Республика - C.50..Мур не только освежил известное интуиционистское видение этики, которое было свойственно Брентано, и которое противопоставлялось "эмотивизму" (хорошие и плохие оценки принадлежат к сфере эмоций и, таким образом, не поддаются рациональной трактовке), но в значительной степени придал импульс обсуждениям внутри аналитической традиции на тему этики, которую Витгенштейн, Рассел и неопозитивисты исключали из сферы лингвистического анализа. Стиль философии Мура и реабилитация здравого смысла в его "метаэтике", воздействовали на различные поколения мыслителей: они дали начало размышлениям Остина и других лингвистов здравого смысла (как следует из коллективного тома “Революция в философии”, 1956), а также повлияли на мысль второго Витгенштейна.Так постепенно рождается практика классического анализа, характеризующаяся двумя основными аспектами: разложением того, что сложно, до простых элементов (Витгенштейна, Рассел и Мур сформулировали интуитивные основы имен денотатов простых предметов); критикой философии на основании логического анализа языка или на основе здравого смысла как, во всяком случае, источника реальных интуиций. Относительно этого второго аспекта будет необходимо заметить, что "критерии" и "основания" анализа являются логикой (формулировки верификационного рассуждения следуют правилам и формализмам, установленным Пеано, Фреге, Уайтхедом, Расселом) и здравым смыслом (истина и разумность того, что говорится, согласуется с общим опытом жизни и языка). Речь идет о двух размышлениях о собственной душе языка, безотносительно ко времени (в значительной степени Платонова и Аристотелева логики имели отношение не к вероятному и общепринятому мнению, но к логико-математической необходимости); логика и здравый смысл имеют решающее значение также в другой тенденции аналитической философии до сегодняшнего дня (логика важна например, для Даммита; а здравый смысл для политически-прагматического дискурса, как у Патнэма и Рорти).2. Программа логического атомизма2.1 Логический атомизм: язык как средство остановки регрессаМысль о том, что философия должна опираться на логический анализ языка, восходит к Лейбницу, который выступал за создание идеального языка с точными правилами определения и преобразования. Цель построения такого языка была одна - сформулировать точную систему основоположений всего человеческого знания, которая позволила бы разрешить все философские проблемы.Первым крупным мыслителем, поставившим в такой форме подлинно философские вопросы (например, о природе числа, существования и т.д.) был Г. Фреге. Однако его философские интересы концентрировались вокруг оснований математики, а идеи были слишком новы и не могли оказать влияние на философию. И только в той форме, которую придал ему Б. Рассел, логический анализ вошел в общефилософские дискуссии.Развернутая в конце 1898 г. критика идеализма Дж. Э. Муром, в конечном счете, ниспровергает это направление, господствовавшее в англоязычных странах. Мур выступил за реалистическую позицию, однако не менее важное значение имел его способ анализа, в котором он нашел новый стиль философствования. «Аналитическое внимание к деталям» Мура было прямо противоположно монистической позиции идеалиста Брэдли, полагавшего, что всякое внимание к деталям непременно ведет к искажениям и что истинная действительность, в отличие от явления, образует мистическое, невыразимое в словах единство. Опираясь на плюралистический реализм, Мур противопоставлял монистическому идеализму аналитический стиль мышления, благодаря чему стал основателем нового философского направления аналитической школы.Рассел поддержал позицию Мура. Он выступал за онтологический плюрализм, согласно которому действительность состоит из различных сущностей, поэтому аналитическое различение деталей не вносит никаких изменений. Через обоснование плюралистического реализма Рассел приходит к математической логике. Этот шаг имел эпохальное значение, поскольку Рассел, в качестве главы нового философского направления, был наилучшим образом подготовлен к тому, чтобы заинтересовать широкие круги философов современной формой логики. Благодаря этому его мышление оказало громадное влияние на всю современную философию.Так, анализ отношений между положениями вещей помогает вскрыть три обстоятельства.· Рассел обращается к этим отношениям для оправдания своего аналитического метода: в онтологическом плюрализме он видит основу анализа и пытается совместить эту онтологическую позицию со своим анализом отношений.· Принятие отношений в качестве неустранимых исходных элементов побуждает Рассела обратиться к математической логике.· На этом примере логического анализа можно увидеть, как онтологическая структура фактов подчиняется логической структуре высказываний.2.1.1 Расселов анализ связей фактовЦентральным пунктом дискуссий с идеализмом в то время был вопрос о так называемых «внутренних» и «внешних» отношениях, и Рассел защищал свою позицию посредством тщательного анализа отношений фактов.Рассел обнаружил, что особое истолкование Лейбницем отношений дает ключ для понимания его системы, а причину такого истолкования Рассел усмотрел в традиционной логике, которая ограничивалась высказываниями, имеющими субъектно-предикатную структуру.Эта языковая форма, говорящая о принадлежности предиката субъекту, оказывается удовлетворительной только в случае высказывания таких атрибутах, которые являются целиком «внутренними» для некоторой субстанции. В этой структуре об отношении можно было бы говорить только тогда, когда оно оказывается несводимым к внутреннему атрибуту субстанции, следовательно, является «внутренним отношением». Однако подлинное отношение (например, отношение а : в, когда а › в) является «внешним отношением», которое нельзя свести к атрибуту. По-видимому, субстанции а можно было бы приписать атрибут r? и субстанции в атрибут r? , однако, для того, чтобы аr? и вr? выражали тот факт, что а › в, нужно, чтобы иметь возможность сказать, что атрибуты r? и r? находятся друг к другу в определенном отношении, т.е. высказать определенное отношение между r? и r?, а это вновь возвращает к исходному пункту проблемы. Поэтому с помощью языковой схемы нельзя говорить о внешних отношениях и приходится рассматривать субстанции как ни с чем не связанные монады.Монадический взгляд на мир не вполне удовлетворителен, так как для объяснения фактического взаимодействия отдельных субстанций, необходимо принимать искусственно предустановленную гармонию. Поэтому, можно думать, было бы лучше решиться принять монизм и рассматривать все отношения, как внутренние отношения одной единственной субстанции. Однако, по мнению Рассела, при этом мы все еще учитываем фактические отношения. Это особенно видно в случае асимметричного отношения (например, «а › в»). Термины а и в содержались бы здесь в целостности некоторого субъекта, символически (ав), и следует попытаться приписать это отношение данному целому в качестве атрибута (ав)r. Однако, поскольку (ав) и (ва) выражают одно и то же целое, постольку (ав)r и (ва)r были бы равнозначны, т.е. асимметрия этого отношения не была бы выражена. Путь к признанию подлинных отношений также прегражден.Попытку спастись, сославшись на то, что отношения находится лишь в нашем сознании, а не в реальности, Рассел отвергает, приводя следующий аргумент, что если мы считаем А отцом В, в то время как это не имеет места, то наше мнение ошибочно, и если мы думаем, что А западнее В, но это отношение существует только в нашем сознании, то мы тоже ошибаемся. Поэтому он отвергает как онтологические установки как монадического взгляда и монизма, так и привязанность традиционной логики к субъектно-предикатной схеме.Подходящий языковой инструмент Рассел находит в той логике, которая с середины XIX разрабатывалась математиками. Эта логика не ограничивалась рассмотрением объемов понятий согласно субъектно-предикатной схеме, а исходила из одно- и многоместных функций типа «х есть число», «х следует после у» и т.п. Поскольку математика в каждом предложении говорит об отношениях, как, например, «быть больше» «быть меньше», «следовать за» и т.д., постольку это было как раз то, в чем нуждался Рассел. Поэтому он и создает учение о многоместных функциях - логики отношений.Рассел также открыл, что в языке могут быть отображены категориальные различия. Языковая двойственность субъективных и предикатных знаков, с его точки зрения, передает онтологическое разделение на субстанции и свойства. Здесь «намечается» плодотворный поворот: в то время как в традиционной силлогистике один тот же термин мог стоять как на месте субъекта, так и на месте предиката, то в современной логике чаще всего с самого начала фиксируется, является ли некоторое выражение именем индивида, предикатным выражением, либо выражением отношения в зависимости оттого, соответствует ему индивид, свойство или отношение. Этот параллелизм логической и онтологической структур показывает, что между логикой и онтологией имеется тесная связь, что логический анализ языка и онтологический анализ реальности близки друг другу.2.1.2 Логические конструкции вместо теоретико-познавательных заключений о внешнем миреВ течение всего Нового времени, начиная с Декарта и Локка, теоретико-познавательные проблемы рассматривались как центральные проблемы философии, и критическое рассмотрение сферы и границ познания в свете зависимости познаваемого объекта от познающего субъекта предшествовало постановке всех других вопросов. Сегодня, напротив, мы живем уже в другую эпоху, когда связанный с психологией теоретико-познавательный подход к философским вопросам в значительной мере утратил свою привлекательность и уступил место другим подходам. Этому изменению мыслей в значительной мере способствовала разработка логических методов.Теория познания всегда занималась вопросом о том, каким образом от непосредственных данных сознания мы можем перейти к знанию интерсубъективного мира. Рассел высказал по этому поводу оригинальное замечание. Вместо того, чтобы делать рискованные выводы о существовании не данных непосредственно сущностей, он предложил конструировать эти сущности из непосредственно данного. Иначе, на место дедуцированных сущностей следует ставить логические конструкции, там, где возможно. Он предложил построить систему, внелогические термины которой относились бы только к непосредственно данному, а именно к чувственным данным и субъекту, которому они принадлежат.Вместо того чтобы говорить о вещах внешнего мира, следует говорить об определенных наборах чувственных данных - об известном.Лежащая в основе мысль принималась уже британскими эмпириками XVIII столетия: каждая идея должна либо непосредственно вытекать из чувственного опыта, либо должна быть составлена из идей, непосредственно вытекающих из чувственного опта. Однако принципиальная новизна расселовского подхода состояла в том, что способ построения он попытался сформулировать точно с помощью математической логики.Хотя позднее Рассел вновь отбросил мысль о возможности ограничиться в теории познания базисом лишь непосредственно воспринимаемого. Однако он продолжал заменять вещи логическими конструкциями (из событий), и далее он приходит к выводу, что даже Я, сознание стал трактовать не просто как неанализируемое целое, а попытался изменить его особой классификацией частей определенного события - события восприятия. Он ограничивается событиями, нейтральными по отношению к противоположности субъект - объект.Неоднократно осознавали, как трудно, например, вопросу о том, являются ли в процессе познания «непосредственные данными» физические вещи или феноменальные качества придать понятный смысл, с тем, чтобы сохранить интерес к теоретико-познавательным вопросам как таковым.Так, благодаря логической технике, используемой Расселом, теоретико-познавательная позиция обретает новый смысл.В связи со своими построениями Рассел ссылается на девиз Оккама «не умножать сущности без надобности». При этом данную максиму он интерпретирует таким образом, что нужно постараться обойтись минимальным языком, в которые переводимы все высказывания, но который содержит как можно меньше исходных знаков и принимает минимальное число предположений о реальности. Если предложения, выраженные в словах, отображающих определенные сущности, благодаря редукции оказываются излишними, то это означает, что об этих сущностях можно не говорить. (Рассел ни утверждает, ни отрицает существование спорных сущностей, этот вопрос оставляет открытым.)Этот редукционистский образ действий полностью противоположен образу действия гносеолога Нового времени. Для последнего вопрос о том, существует ли внешний мир, познающий субъект и проч., был вопросом величайшей важности и не мог оставаться без ответа. Все философские усилия он направляет на то, чтобы ответить на него. Рассел не противопоставляет двух гносеологических позиций, между которыми необходимо делать выбор, он сравнивает языки, в которых формулирует эти позиции. Разные языковые системы в своей функции отображения принимают различное количество допущений о структуре реальности, и в зависимости от этого их исходные знаки отображают больше или меньше сущностей разного рода. Не только людей можно разделять в соответствии с представленными философскими позициями, языки также можно различать по тому, какие метафизические предложения с ними связаны. При этом языки обладают тем преимуществом, что они гораздо более понятны, чем мысли людей. А если учесть, что язык представляет собой орудие духовной деятельности, то мы получаем возможность судить об их целесообразности.Говоря о «лишних» сущностях, Рассел, прежде всего, имеет в виду реальные сущности, которые заменяются абстрактными конструкциями. Вопрос о том, не следует ли экономнее относится к абстрактным сущностям и говорить только о конкретных сущностях, представляет собой современную формулировку проблемы универсалий.Рассел становится первым философом-логиком, мыслившим в терминах семантического отношения отображения. Он считал неизбежным принятие универсалий в качестве логических атомов. Предикатные знаки он уподоблял индивидуальным именам и видел в них подлинные имена определенных сущностей, поэтому с его точки зрения, два одинаковых предикатных знака обозначают одну и ту же сущность.В связи с интерпретацией Расселом предикатных знаков следует выделить три пункта:· его интересуют не универсалии, а индивидуальные сущности;· поскольку теория классов приводит к трудностям, то он пытается обойтись без классов;· субстантивированные предикатные выражения он не считает подлинными именами.2.1.3 Универсалии как логические атомыК наиболее фундаментальным убеждениям Рассела относится Аристотелева концепция истины как соответствия фактам, согласно которой структура истинных предложений соответствует структуре фактов. Сразу же после развенчания идеалистического монизма он становится крайним платоником, полагая, что каждое отдельной слово языка представляет собой именуемую им сущность. Так, например, тот факт, что у нас имеются слова для обозначения чисел, говорит нам, согласно Расселу, что числа могут существовать наряду со всем прочим. Все слова он считает подлинными именами, а единственным семантическим отношением - отношение обозначения (т.е. слова обозначают вещи, свойства и отношения).Благодаря замене естественного языка точным, формализованным языком, Рассел получает возможность с помощью явных определений (как, например, при логическом определении числа) или с помощью определений употребления (как в теории дескрипции) сделать большое количество слов и, следовательно, сущностей, необязательными. Однако он сохранил первоначальную точку зрения в отношении всех неопределяемых знаков.Подобно Лейбницу, он был убежден в том, что каждое положение дел, в конечном счете, может быть описано предложением, содержащим только базисные знаки, каждый из которых обозначает определенную простую сущность. Концепцию, принимающую фундаментальные, неанализируемые сущности, он называл «логическим атомизмом».Как подчеркивает сам Рассел, систематическая разработка им этой точки зрения проходила под сильным влиянием его ученика Л. Витгенштейна. Однако существенные особенности логического атомизма уже ясно проявились в анализе Расселом предложений об отношениях - анализе, который он предпринял в самом начале своего выступления против идеалистического монизма. Уже в этот период Рассел рассматривает отдельные слова как соответствующие неанализируемым элементам, из которых состоят положения дел. Этот фундаментальный взгляд Рассел воспринял от Лейбница, защищал его в своей теории дескрипций, а затем перешел на позицию Витгенштейна. Но и сам последовательно и подробно разрабатывал этот взгляд, а это, в свою очередь было обусловлено влиянием Рассела. Однако логический атомизм Витгенштейна отличается от атомизма Рассела как раз в связи со свойствами и отношениями.Рассел различает два вида логических атомов:· единичные вещи (обозначения индивидов)· универсалии (обозначения свойств и отношений).Предикатные знаки, таким образом, представляют универсалии. Вследствие того, что невозможно, по мнению Рассела, дать полное описание реальности, не прибегая к предикатным знакам, он полагает, что универсалии необходимы.Особую важность Рассел придает знакам отношений. С другой стороны, он считает, что обозначения свойств не всегда необходимы. Например, выражение «быть красным» можно заменить фразой «быть похожей по цвету на стандартную вещь а», где а является некоторым конкретным красным предметом. Однако слово «похожий», обозначающее отношение, неустранимо, поэтому, что-то в реальном мире должно ему соответствовать.По мнению Рассела, отдельному слову во всех случаях должна соответствовать одна и та же сущность, т.е. сущность должна быть платонически универсальной. В противном случае, полагает он, неизбежен регресс в бесконечность. Предположим, например, что для данных индивидов а, в и с, а и в похожи друг на друга, в и с похожи, и а и с также похожи друг на друга. Если слово «похожий» во всех трех случаях представляет не одну и ту же сущность, а три разные сущности, то должна существовать причина, по которой в этих трех случаях употребляется одно и то же слово «похожий». Поскольку эти три разные сущности обозначаются одним и тем же словом «похожий», постольку это и означает, что они как-то похожи одна на другую. При описании сходства этих сущностей, мы вновь должны использовать слово «похожий». (Или, быть может, вместо слова «похожий» можем употребить «похожий-2», но теперь мы говорим о сходстве более высокого уровня). Опять-таки во всех новых случаях либо слово «похожий» (т.е. «похожий-2») представляет одну и ту же сущность, а именно платоническую универсалию, либо представляет разные сущности, т.е. сущности, которые должны быть, в свою очередь, похожими («похожий-3») одна на другую, и так далее до бесконечности.Рассел считает, что такого рода регресс в бесконечность нельзя принять, поэтому, предикатный знак «похожий» он рассматривает как обозначающий некую абстрактную сущность, платоническую универсалию. Это подтверждает утверждение о том, что в двухуровневой семантике область отображаемой реальности может включать в себя такие же сущности, как входящие в область смысла в трехуровневой семантике.Указание Рассела на регресс в бесконечность сходств напоминает также аргумент Аристотеля - так называемый аргумент «третьего человека». Однако в то время как Рассел пытается свести к абсурду понятие сходства сходств -- для того, чтобы показать необходимость признания абстрактной платонической сущности «сходство», Аристотель пытается свести к абсурду понятие сходства между Платоновой идеей «человека» и конкретным человеком -- для того, чтобы отвергнуть Платоновы идеи.Наконец, стоит заметить, что регресс в бесконечность сходств возможен в связи с еще одним онтологически важным отношением, а именно отношением свойства (или отношения) к индивиду. При этом нет разницы, идет ли речь об отношении внутренней присущности конкретного свойства или об отношении к причастности к некоторому абстрактному платоническому свойству.Так, например, если у нас есть свойство Р некоторого индивида а, то должно существовать отношение R (внутренней присущности или причастности) свойства Р к а. Но само R должно находится в отношении Rґ (внутренней присущности или причастности) к а. Если так, то Rґ также должно находится в последующем отношении Rґґ к а, и так далее до бесконечности.Как и в регрессе сходств, критикуемом Расселом, члены этого регрессивного ряда являются отношениями все более высокого уровня, т.е. отношениями в аналогичном смысле.Но при символическом представлении регресс можно «остановить» как здесь, так и в случае сходств, изображая отношение вместо того, чтобы обозначать его.2.2 Онтология, эпистемология и философия языка РасселаРеформа логики, предпринятая Г.Фреге, некоторое время оставалась в тени, что в немалой степени объясняется не только оригинальностью предлагаемых идей, плохо воспринимаемых в обстановке господствующего психологизма в основаниях математики и логики, но и чрезвычайно громоздким формальным аппаратом, в который они были облечены. Формальный язык (Beggriffshrift), используемый немецким логиком, отличался экстравагантностью (например, он был не линейным, а двумерным), и потребовались значительные изменения выразительных средств, чтобы идеи Г.Фреге получили известность в широких кругах. Исторически сложилось так, что последние во многом стали доступны читателям через посредство работ Бертрана Рассела, который, осознав их значение, первым взял на себя труд облечь их в доступную форму. Кроме того, ко многому из того, что было сделано Фреге, Рассел пришел самостоятельно (например, к функциональной трактовке высказываний). Близка ему и программа логицизма, которую он развивает во многих продуктивных отношениях, отдавая дань первенства Г.Фреге в постановке самой проблемы. У Г.Фреге Рассел прежде всего наследует то уважительное отношение к выразительным средствам, которое позволило реформировать логику и основания математики. Однако было бы совершенно неверным представлять Рассела только как ученика немецкого логика в анализе языка, используемого в данных областях. Достигнутое здесь Рассел рассматривает прежде всего как философ, привлекая приглянувшиеся ему идеи для решения определенных проблем онтологии и теории познания. Сходство формы, в которую облечены рассуждения Рассела и Фреге, чисто внешнее, а их исследования имеют различные интенции.Знакомство со взглядами Б.Рассела при изучении философии Л.Витгенштейна особо значимо, поскольку философская система второго конституировались под непосредственным влиянием первого. Дело даже не в том, что философскую деятельность Л.Витгенштейн начинал в качестве ученика Рассела, когда по совету Г.Фреге прибыл для продолжения образования в Кембридж. Ученичество очень скоро переросло в сотрудничество, в результате которого Рассел существенно изменил свои взгляды. Критический запал философии раннего Витгенштейна во многом направлен именно против тех концепций, которые английский философ развивал до встречи с ним и которым остался во многом верен в дальнейшем. Краткая экспозиция этих концепций является необходимой пропедевтикой к идеям, выраженным в ЛФТ.2.2.1 Онтологика отношенийОнтологическая направленность логических изысканий Рассела прежде всего проявилась в предпринятом им анализе логической структуры отношений. В отличие от Фреге, для которого анализ логики выразительных средств был связан с реформой языка математического рассуждения, Рассела заинтересовало отношение структур мысли к тому, что мыслится. Вопрос этот имеет чрезвычайную философскую важность, поскольку, как показывает анализ различных учений, понимание познавательных способностей и онтологических структур всегда ставилось в зависимость от форм мышления, выделенных в процессе логического анализа форм представления знания. В частности, Рассела заинтересовал вопрос о том, каким образом связаны философский монизм и плюрализм с рассмотрением мышления с точки зрения субъектно-предикатной структуры суждения, предлагаемого традиционной логикой.Дело в том, что членение любого суждения по субъектно-предикатной схеме ставит проблему реальности отношений, о которых также может идти речь в высказывании. Для объяснения проблемы обратимся к тому, как традиционная логика представляет эту структуру. Так, например, “Сократ - человек” - это суждение о наличии у предмета свойства, что в самом суждении трансформируется в приписывании субъекту (S) предиката (P). В общем виде структура подобных суждений представима в форме “S есть P”. Данный пример не вызывает сомнений, однако если мы возьмем суждение “Сократ - учитель Платона”, то, как кажется, здесь речь идет об отношении между предметами. Однако традиционная логика и это суждение трактует как отношение предмета и свойства. Правда, в данном случае свойство представлено сложным выражением `учитель Платона'. Зато формальное представление высказываний сохраняет единообразие, поскольку и эта структура представима в виде “S есть P”. Подобный подход создает впечатление о нереальности отношений. На этом допущении основано множество философских систем, где логическая редукция отношений отражается в онтологии, поскольку все отношения начинают рассматриваться как внутренние, т.е. образующие часть присущего субстанции сложного свойства, и не имеющие собственного онтологического статуса.Трактовка отношений как внутренних, т.е. редуцируемых к свойствам, допускает двоякую интерпретацию: плюралистическую или монистическую. Первая наиболее адекватно демонстрируется философией Лейбница и основана на представлении о множественности субстанций. Предположим, что Сократ и Платон представляют собой различные субстанции, видимость связывает эти субстанции определенными отношениями: учитель и ученик. Однако с точки зрения на отношения как внутренние мы на самом деле имеем здесь дело с выражением двух свойств двух субстанций, а именно свойства учитель Платона, присущего субстанции Сократ, и свойства ученик Сократа, присущего субстанции Платон. Отношение учитель и обратное ему отношение ученик редуцируются к свойствам субстанций. Точно так же можно проанализировать любое другое отношение, которое распадается на свойства. В общем виде любое высказывание о наличие отношения R между предметами а и b редуцируется к высказываниям о наличии у предмета а свойства Р, а у предмета b свойства Q. Выражение вида `aRb' преобразуется в логическое умножение, имеющее вид `(a есть P) (b есть Q)'. Нетрудно видеть, что такой подход предполагает независимость субстанций друг от друга, так как они полностью определены совокупностью присущих им свойств и не вступают в отношения с другими субстанциями. а и b оказываются самодостаточными предметами, полностью описываемыми системой присущих им свойств, в том числе и сложных, структура которых инкорпорирует систему внутренних отношений. Следствие такого подхода находит выражение в известном утверждении Лейбница о самодостаточности монад, которые “не имеют окон”.Подход философии монизма, который Рассел связывает прежде всего с современными ему неогегельянцами, и в частности, с Ф.Брэдли, основан на том, что все, что может определяться в качестве субъектов отношения (как а или b), есть не что иное, как проявление атрибута некоторой единой, самотождественной и нерасчленимой реальности, имеющей временные, пространственные и причинные определения в отношении познающего разума. С точки зрения монизма отношение должно усматриваться как свойство совокупности, в которой снято противопоставление а и b. Так, отношение R должно рассматриваться как свойство целостного сложного субъекта {ab}. Наиболее адекватно этот подход иллюстрируется отношением тождества, которое при такой интерпретации превращается в свойство самотождественности субстанции. Монистическую философию не смущает, что при данном подходе возникают затруднения с интерпретацией большинства высказываний об отношениях, например, вряд ли с ходу можно усмотреть в высказывании “Сократ - учитель Платона” суждение о свойстве некоторого единства, образуемого Сократом и Платоном. Тем не менее нужно помнить, что неогегельянцы скорее предлагают подобный анализ как общий принцип, который нельзя вполне выразить в формально-логических структурах. Последнее считается ими достаточным основанием для того, чтобы критиковать формальную логику, отрицая за ней какое-либо познавательное значение, и предпочитать непосредственное усмотрение абсолюта. И все же подобная редукция отношений вполне укладывается в систему взглядов традиционной логики на субъектно-предикатную структуру суждений.Как плюралистическую, так и монистическую редукцию отношений можно подвергнуть серьезной критике. Вернемся к плюралистической онтологии. Редукция отношения к свойствам Р и Q заставляет нас поставить вопрос о том, на каком основании мы рассматриваем одно из них как конверсию другого? Если такого основания нет, тогда наш анализ исходного суждения повисает в воздухе, становится проблематичным. Если же такое основание есть, тогда возникает вопрос о соотношении этих свойств, что лишь возрождает проблему на новом уровне (т.е. проблематичным становится не `aRb', а `PRQ'), но ни в коем случае ее не решает. Если вспомнить Лейбница, то данное затруднение репродуцируется у него как вопрос о предустановленной гармонии, что остается в области философских спекуляций и никоим образом не связано с собственно логическим анализом. На самом деле вопрос о предустановленной гармонии и есть вопрос об отношениях, но, правда, об отношении свойств отдельных субстанций. Таким образом, плюрализм, редуцирующий отношения к свойствам отдельных субстанций, проблему не решает, но возрождает ее как проблему второго уровня.Аналогичные проблемы связаны и с философским монизмом. Если а и b объединены единством абсолютной реальности, как считают неогегельянцы, то любое отношение, которое фиксирует их порядок (например, переход от а к b, но не от b к а, как в случае асимметричных отношений), нельзя объяснить как свойство целокупности. Возьмем, например, отношение любви между Дездемоной и Кассио. Очевидно, что здесь в рассмотрение должен вкрадываться порядок элементов целокупности, поскольку их перестановка по-разному отражалась бы на творчестве Шекспира. При асимметричности отношений свойство R будет иметь различный смысл в случаях, когда мы берем целокупность {ab} или целокупность {ba}, что с точки зрения монизма было бы безразлично. Порядок, который в данном случае необходимо зафиксировать в рамках целостности, конечно же требует понятия об отношении, и любая попытка свести его к свойству должна терпеть неудачу.Технический анализ отношений, предпринятый Расселом, как раз и показал несводимость отношений к свойствам. Оказалось, что если мы стремимся построить онтологию, отвечающую здравому смыслу, и при этом не допускать слишком уж сильных предположений, типа предустановленной гармонии, отдающей отношения в компетенцию божественного разума, то необходимо признать за отношениями реальность. Причем это реальность не психологическая в том смысле, что отношения не являются порождениями особенностей нашего мыслительного аппарата, связанного со спецификой психической организации, но именно та реальность, которая позволяет объяснить объективность формальных структур представления знаний. Здесь Рассел принимает допущение о существовании внешних отношений, которые представляют собой элементы действительности sui generis или то, что впоследствии он будет рассматривать как примитивные значения, не сводимые к другим элементам. Отныне реальность отношений для Рассела будет представлять исходный пункт рассуждений. Включив отношения в список элементарных реалий, он в дальнейшем будет осуществлять последовательную попытку сведения к ним свойств, даже называя свойства одноместными отношениями.Разумеется, в некоторых случаях, когда отношения рефлексивны, симметричны и транзитивны, то есть являются отношениями эквивалентности, допустимо редуцировать их к свойствам, и даже полезно, например при определении числа с точки зрения класса классов, находящихся во взаимнооднозначном соответствии. Но при более обширной выборке случаев это просто невозможно. Более того, допустима редукция любого свойства к отношению, но не наоборот.Рассмотрим примеры. Возьмем отношение соотечественник. Это отношение является отношением эквивалентности, так как обладает свойствами рефлексивности, симметричности и транзитивности. Действительно, свойство рефлексивности очевидно, поскольку каждый человек сам себе соотечественник. Симметричность подтверждается тем, что если Сократ соотечественник Платона, то и Платон соотечественник Сократа. А о транзитивности данного отношения говорит то, что если Аристотель соотечественник Платона, то он является и соотечественником Сократа. Отношению соотечественник в данном случае соответствует класс людей, обладающих общим свойством быть греком. Кроме того, это отношение порождает совокупность непересекающихся классов, так называемых классов эквивалентности, обладающих общим свойством элементов, из которых они состоят, а именно, быть немцем, быть русским и т.д. (правда, при подходящем понимании свойства национальности). В общем случае можно сказать, что если отношение R обладает указанными признаками, то оно сводимо к некоторому свойству P, отвечающему за соответствующий класс эквивалентности. Но при отношениях, обладающих другими свойствами, дело обстоит иначе.Если взять асимметричное отношение, например учитель, то здесь дело не сводится к наличию класса с общим свойством. Так, если а учитель b, то это говорит не только об отличии а от b, поскольку если бы это было так, то и b характеризовалось бы лишь отличием от а. Но так как отличие является отношением симметричным, то можно было бы образовать класс эквивалентности, обладающий общим свойством, который охватывал бы и а, и b. Порядок, в котором мы рассматриваем отношение a к b, этого не допускает. Значит, асимметричное отношение, если позволительно так сказать, говорит как о некотором сходстве, так и о некотором отличии, и не сводимо к свойству, а представляет собой нечто такое, что должно рассматриваться как своеобразная сущность. Свойства же, в свою очередь, можно очень просто свести к отношениям, причем никаких проблем не возникает. Возьмем некоторое свойство, к примеру свойство быть красным. Это свойство задает класс красных предметов. Из элементов этого класса всегда можно выделить образец, скажем предмет а, и рассматривать все остальные предметы данного класса как находящиеся к выделенному предмету в отношении цветоподобия. Отношение же цветоподобия обладает всеми свойствами, необходимыми для того, чтобы задать классы эквивалентности, а значит, оно вполне может заменить свойство. Отсюда следует очень важный для Рассела вывод: если отношения и не сводимы к свойствам, то свойства вполне сводимы к отношениям См., например: Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск: Водолей, 1999. С.31..Традиционная логика, очевидно, не приспособлена для выражения отношений; подходящий аппарат Рассел находит как раз в функциональной логике Г.Фреге, которая позволяет не только адекватно описать требуемые структуры, но и учесть все многообразие вытекающих отсюда следствий, например наличие отношений между большим количеством предметов, чем два.2.2.2 Логика и `чувство реальности'Установив зависимость онтологических представлений от логической структуры, Рассел показал, что избранный способ формализации затрагивает не только структуру мысли, но и нечто говорит о мире. Оказалось, что способы построения онтологий, базировавшиеся на том, как традиционная логика представляла структуру суждения, не являются единственными, а представляют собой лишь один из возможных вариантов. Плюралистическая онтология, основанная на внешних отношениях, построенная Расселом в соответствии с функциональной точкой зрения на высказывания, является, по-видимому, одним из самых интересных его достижений, как логических, так и философских. Ему удалось показать, что онтологию можно рассматривать как следствие определенной формально-логической доктрины. Выявление структуры мысли задает структуру мыслимого, и в этом отношении формальная логика приобретает трансцендентальное содержание. Однако в рамках самой логики все это остается на уровне бессодержательных моделей, которые, как таковые, имеют дело с любой возможностью. «В логике было бы пустой тратой времени рассматривать выводы относительно частных случаев; мы имеем дело всегда с совершенно общими и чисто формальными импликациями, оставляя другим наукам исследование того, в каких случаях предложения подтверждаются, а в каких нет» Russell B. Our Knowledge of the External World. - London: George Allen & Unwin, LTD, 1926. P.47.. Устанавливая границы логики как науки о возможном, Рассел тем не менее корректирует само понятие возможности. На всем протяжении развития его характеризует то, что сам он называет `чувством реальности'. Здесь показательным выглядит его следующее заявление, может быть полемически и заостренное, но весьма характерное: «Логика должна допускать единорогов не в большей степени, чем зоология, потому что логика имеет дело с реальным миром в той же степени, что и зоология, хотя с его наиболее абстрактными и общими чертами: повинуясь чувству реальности, мы будем настаивать на том, что в анализе суждений нельзя допускать ничего `нереального'» Рассел Б. Введение в математическую философию. - М.: Гнозис, 1996. - С.155-156.. Стало быть, формальная логика для Рассела хотя и является наукой о возможном, все равно имеет единственную реализацию, и эта реализация есть наш действительный мир.Из такого понимания логики вытекают как минимум два важных следствия, придающих специфическую окраску взглядам Рассела на содержание и границы формального анализа.1. С одной стороны, имея в перспективе действительный мир, Рассел к числу логических принципов относит такие утверждения, которые выглядят несколько сомнительными, поскольку не имеют аналитического характера. Последнее придает развиваемой им логике `реистическую окраску'.2. С другой стороны, так как Рассел наполняет логику онтологическим содержанием, он стремится представить процесс познания таким образом, чтобы тот соответствовал логическим структурам, выведенным с помощью чисто формального исследования. Эти две разнонаправленные, но связанные между собой тенденции пронизывают все творчество раннего Рассела, и именно те положения, которые относятся к их реализации, подверглись наиболее острой критике Витгенштейна и потребовали существенных изменений. Рассмотрим их несколько подробнее. Начнем с того, каким образом логика у Рассела приобретает реистический характер. 2.2.3 Теория типовУже говорилось, что Рассел принимает функциональную трактовку высказываний, предложенную Фреге. Однако его не все в ней удовлетворяет. В частности, Рассел не принимает фрегеанскую трактовку функции как неопределяемого понятия. Напомним, что с точки зрения Фреге, выделение в высказывании функции и аргумента зависит от контекста и то, что рассматривалось в качестве функции, может становиться аргументом, и наоборот. Отталкиваясь от такого понимания, Б.Рассел сформулировал свой знаменитый парадокс. Если функция и аргумент находятся на одном и том же уровне, то, сконструировав высказывание, в котором одно и то же выражение может рассматриваться одновременно как функция и как аргумент этой функции, можно прийти к противоречию. В письме к Фреге Рассел следующим образом высказывает свои сомнения: «Вы утверждаете, что функция может быть неопределяемым элементом. Я тоже так считал, но теперь этот взгляд кажется мне сомнительным из-за следующего противоречия: Пусть w будет предикатом `быть предикатом, не приложимым к самому себе'. Приложим ли w к самому себе? Из любого ответа вытекает противоречие. Стало быть, мы должны заключить, что w не является предикатом. Также не существует класса (как целого) тех классов, которые, как целое, являются членами самих себя. Отсюда я заключаю, что при определенных обстоятельствах определяемое множество не образует целого» Frege G. Philosophical and Mathematical Correspondence. - Oxford: Basil Blackwell, 1980. - P.130..Проясним данный парадокс на примере. Согласно каждой высказывательной функции можно образовать класс предметов. Например, функции `чайная ложка (х)' соответствует класс индивидов, удовлетворяющих данную функцию (т.е. при заполнении аргументного места, делающих соответствующее высказывание истинным) и являющихся чайными ложками. Принцип интуитивной абстракции позволяет образовывать классы с любым набором индивидов. Причем при неограниченном применении этого принципа в качестве индивидов могут выступать и сами классы (т.е. они сами могут рассматриваться как заполняющие аргументные места соответствующих функций). Например, функции `класс предметов (х)' будет соответствовать класс всех классов любых предметов. При таком подходе некоторые классы могут содержать только индивиды, а некоторые -- и индивиды, и классы, рассматриваемые в качестве индивидов. Среди последних особый интерес представляют классы, содержащие себя в качестве собственных элементов. Например, класс чайных ложек сам чайной ложкой не является, он состоит только из индивидов, а класс всех предметов, не являющихся чайными ложками, сам не будет являться чайной ложкой и, следовательно, будет являться членом самого себя. Образование классов последнего типа зависит от возможности образования таких функций, которые могут быть собственными аргументами. Рассмотрим еще один пример. Возьмем класс последнего типа, а именно класс всех тех классов, которые не являются элементами самих себя (в функциональном выражении `класс, не являющийся элементом самого себя (х)'). Если мы зададимся теперь вопросом о том, можно ли рассматривать сам этот класс как удовлетворяющий соответствующую себе функцию, получится противоречие. В самом деле, если он ее удовлетворяет, то он не должен содержаться в себе самом, а если он ее не удовлетворяет, то он должен содержаться в себе самом.Противоречие демонстрирует неприемлемость такого понимания функции и аргумента, которое имеет место у Фреге, но это еще не означает, что неверна функциональная трактовка логической структуры высказывания. Для решения парадокса Рассел разрабатывает так называемую теорию типов, которая по существу сводится к ограничениям, накладываемым на образование классов, а стало быть, и соответствующих высказывательных (пропозициональных) функций. Так, например, он пишет: «Общность классов в мире не может быть классом в том же самом смысле, в котором последние являются классами. Так мы должны различать иерархию классов. Мы будем начинать с классов, которые всецело составлены из индивидов, это будет первым типом классов. Затем мы перейдем к классам, членами которых являются классы первого типа: это будет второй тип. Затем мы перейдем к классам, членами которых являются классы второго типа; это будет третий тип и т.д. Для класса одного типа никогда невозможно быть или не быть идентичным с классом другого типа» Рассел Б. Философия логического атомизма. С.90.. На образование классов необходимо накладывать ограничения, запретив образовывать классы, которые могли бы выступать в качестве своих собственных элементов. Классы должны образовывать строгую иерархию, где первый уровень представляли бы собой классы, содержащие только индивиды, второй уровень - классы, содержащие классы индивидов, третий уровень - классы, содержащие классы классов индивидов, и т.д. Разные уровни требуют различных средств выражения; то, что можно сказать об индивидах, нельзя сказать об их классах, а то, что можно сказать о классах индивидов, нельзя сказать о классах классов индивидов и т.д. В общем, это и составляет сущность теории типов.В применении к высказывательным функциям это означает, что ни одна функция не может быть применена к самой себе; то, что рассматривается в качестве аргумента, никогда не должно становиться функцией, и наоборот, на одном и том же уровне. Последнее требование закрепляется Расселом в теории удовлетворительного символизма. Зафиксировать тип - значит зафиксировать соответствующий тип символа, указывающий на соответствующее значение. С точки зрения Рассела, к парадоксам приводит смешение различных типов, которого необходимо избегать. При таком подходе, очевидно, отпадает надобность в оценке контекста целостного высказывания. Значение символа должно заранее определяться словарем, который сконструирован иерархическим образом согласно типам, а правила образования выражений накладывают ограничения на использование словаря.Теория типов становится для Рассела универсальным методом решения парадоксов, не только обнаруженных им самим, но и известных с давних времен. Возьмем, например, парадокс лжеца. Если некто высказывает утверждение “Я сейчас лгу”, то с традиционной точки зрения, при попытке определить истинностное значение этого утверждения мы всегда придем к противоречию. Действительно, поскольку он лжет, то ложным должно быть и высказанное им утверждение; но, учитывая его содержание, мы тогда должны сказать, что оно истинно. Если же его утверждение истинно, то, согласно утверждаемому содержанию, оно говорит о своей собственной ложности и, стало быть, является ложным. В любом случае возникает противоречие. Но, используя теорию типов, Рассел решает этот парадокс, разводя по разным уровням высказывания, о которых говорит это утверждение, и само это утверждение Там же. С.88.. С точки зрения теории типов, человек, утверждающий, что он лжет, имеет в виду ложность по крайней мере одного высказывания из класса высказываний, охватываемых его утверждением. Но само его утверждение не должно включаться в этот класс, поскольку оно относится к более высокому типу. Поэтому истинностная оценка должна релятивизироваться относительно типа высказанных утверждений. Любое утверждение о высказываниях n-го типа само будет относиться к n+1 типу и не должно включаться в класс оцениваемых высказываний.Символическая система Фреге не удовлетворяет требованиям теории типов, поэтому в ней и можно сформулировать парадоксальные утверждения.2.2.4 Коррекция определения числа и аксиома бесконечностиФормулировка парадокса затрагивает не только противоречивость рассуждения, но и другой важный аспект логицистской программы Г.Фреге, который связан с определением арифметических понятий в логических терминах. Определение числа по Фреге, как оно было сформулировано выше, требует рассматривать классы, состоящие из элементов, принадлежащих к различным типам. Например, уже определение числа два предполагает класс, образованный из нуль-класса и класса, элементом которого является сам нуль-класс. Однако именно это и содержит парадокс, который обнаружил Рассел. Рассел сохраняет логицистскую установку на то, что арифметика сводима к логике, но в свете установленного противоречия определение числа должно быть модифицировано таким образом, чтобы исключить смешение типов.Рассел выходит из затруднения следующим образом Рассел Б. Введение в математическую философию. Гл.2;13.. Он сохраняет общий фрегеанский подход к числу с точки зрения классов, находящихся во взаимно-однозначном соответствии. Сохраняет он и определение нуля как класса неравных самим себе объектов. Модификация определения начинается с числа один. Число один соответствует классу всех классов, находящихся во взаимно-однозначном соответствии с классом, содержащим один объект. Число два соответствует классу всех классов, находящихся во взаимно-однозначном соответствии с классом, который состоит из объекта, использованного при определении числа один, плюс новый объект и т.д. Определение, построенное таким способом, избегает парадокса, поскольку соблюдает требование теории типов. Объекты, используемые при определении чисел, принадлежат одному и тому же типу. Однако оно требует введения дополнительного постулата. Определение каждого последующего числа в последовательности натуральных чисел требует нового объекта. Но поскольку натуральный ряд бесконечен, постольку должно предусматриваться и бесконечное количество объектов. Так в логической системе Рассела возникает аксиома бесконечности, а именно допущение о том, что любому заданному числу n соответствует некоторый класс объектов, имеющий n членов Там же. С.123..2.2.5 Логические фикции и аксиома сводимостиВ Principia Mathematica, труде, в котором Рассел совместно с Уайтхедом попытались последовательно развить предпосылки логицизма, теория типов, аксиома бесконечности и рассматриваемая ниже аксиома сводимости включаются в число логических предложений. Однако здесь возникает проблема, связанная со статусом данных положений. Характеристика различных уровней бытия, предложенная теорией типов, или аксиома бесконечности, характеризующая совокупность предметов в мире, выходит за рамки аналитического знания. Разрабатывая теорию типов, Рассел говорит о недопустимости определенной комбинации символов в языке логики. Однако то, что он имеет в виду, выходит за рамки символической комбинаторики, поскольку сами по себе символы основания для такого запрета не дают. Ограничения возможны только тогда, когда в расчет принимается определенная интенция значения. Стало быть, теория типов основана на онтологической предпосылке о допустимых видах значений и существенно от нее зависит.Формулируя теорию типов, Рассел говорит о классах, но это не означает, что он допускает их реальное существование, поскольку это возрождало бы иерархическую структуру бытия в смысле Платона, и даже превосходило бы предложенное последним удвоение реальности, так как предполагало бы ее умножение ad infinitum соответственно умножению различных типов знаков. Кроме того, с реальностью классов связан ряд следствий, принять которые Расселу мешает установка на здравый смысл. Согласно способу построения классов из любой совокупности n предметов можно образовать 2n классов. Например, взяв совокупность из трех предметов a, b, c, можно образовать восемь классов. Это следующие классы: нулевой класс, классы {a}, {b} и {c}; затем, {bc}, {ca}, {ab}, {abc}. Рассмотрим теперь совокупность всех вещей, существующих в мире. Очевидно, что число классов, образованных из этих вещей, будет больше числа их самих, поскольку 2n всегда больше, чем n. Теперь, если мы принимаем реальность классов, получается парадоксальный вывод. Оказывается, что число всех действительно существующих вещей меньше, чем их имеется на самом деле. Рассел не принимает этого парадоксального вывода, выходя из положения тем, что дифференцирует понятие существования соответственно типам значений. Говорить о существовании индивидов - это совершенно иное, чем говорить о существовании составленных из них классов. Последнее есть лишь faзon de parler, от которого при желании всегда можно избавиться. Здесь возникает концепция неполных символов, рассматривающая классы как логические фикции. Надлежащая трактовка классов должна исключить их из перечня самостоятельных сущностей, а то, что мы рассматриваем как обозначение классов, должно быть сведено к обозначению сущностей, не вызывающих сомнений в своем существовании.Осуществляя подобную редукцию, Рассел отталкивается от того, что класс может быть однозначно задан как система значений некоторой высказывательной функции, а стало быть, все, что можно сказать о классах, с успехом переводимо на язык функций: «Вы хотите сказать о пропозициональной функции, что она иногда является истинной. Это то же самое, как если о классе говорят, что он имеет члены. Вы хотите сказать, что это истинно в точности для 100 значений переменных. Последнее одинаково с тем, когда о классе говорят, что он имеет сто членов. Все то, что вы хотите сказать о классах, одинаково с тем, что вы хотите сказать о пропозициональных функциях, исключая случайные и неуместные лингвистические формы» Рассел Б. Философия логического атомизма. С.91.. Так утверждение, что класс спутников Марса включает два элемента, заменимо на утверждение о том, что пропозициональная функция `спутник Марса (х)' истинна ровно при двух значениях переменной.При замене классов на функции возникают некоторые проблемы, краткую экспозицию которых мы сейчас представим. Один и тот же класс можно задать с помощью различных функций. Например, класс людей будет задавать и функция “бесперое, двуногое (х)” и “политическое животное (х)”. Такие функции (т.е. функции, которые удовлетворяет одинаковый набор аргументов), Рассел называет формально эквивалентными. А раз эти функции специфицируют один и тот же класс предметов, то в некоторых контекстах их можно заменить друг на друга, причем истинность целого не изменится, как, например, в “Сократ является бесперым и двуногим”. Такие контексты Рассел называет экстенсиональными. Эти контексты не допускают двусмысленностей; входящие в них функции вполне можно рассматривать вместо классов. Причем все, что можно сказать о какой-либо функции, будет приложимо и к функции, формально ей эквивалентной. Значит, любое высказывание о классе можно заменить высказыванием об одной из формально эквивалентных функций, однозначно этот класс специфицирующей. Однако здесь возникает проблема. Дело в том, что не всегда то, что можно сказать об одной формально эквивалентной функции, будет приложимо к другой. Примером такого неэкстенсионального контекста может служить высказывание “Платон утверждал, что бесперость и двуногость однозначно определяют человека”. В него входит функция `двуногое и бесперое (х)', но попытка заменить ее на функцию `политическое животное (х)' сделает высказывание ложным. Следовательно, не все, что можно сказать об одной функции, приложимо к другой. Однако Рассел считает, что можно сконструировать такую формально эквивалентную функцию, которая удовлетворяла бы требуемому свойству. Другими словами, и для `бесперое, двуногое (х)' и для `политическое животное (х)', существует формально эквивалентная функция, которая однозначно определяет класс людей и при этом является экстенсиональной. В общем случае, если имеется высказывание, изменяющее свое истинностное значение при замене одной формально эквивалентной функции на другую, всегда можно сконструировать функцию формально, эквивалентную исходным функциям, которая будет экстенсиональной. С ее помощью и можно любое высказывание о классе преобразовать в высказывание о функции.Единственное ограничение, накладываемое Расселом на образование такой функции, связано с требованием теории типов. Она должна указывать предикативное свойство соответствующего класса. Различие между предикативными и непредикативными свойствами можно проиллюстрировать следующим примером. Рассмотрим свойство быть человеком и свойство иметь все свойства человека. И то и другое относятся к одному и тому же классу предметов, но в отличие от первого, второе свойство имеет в виду и само себя. Так как если мы утверждаем, что Сократ имеет все свойства человека, то наряду с приписыванием ему свойств быть двуногим и бесперым, быть политическим животным и т.д. мы приписываем ему и свойство иметь все свойства человека. Непредикативное свойство самореферентно, т.е. указывает и на само себя. Соответственно, функция, выражающая самореферентное свойство, будет применяться сама к себе, что, как было показано выше, приводит к парадоксу. С точки зрения Рассела, функции, выражающие непредикатитвные свойства, должны относиться к более высокому типу, чем функции, выражающие предикативные свойства, несмотря на то, что они специфицируют один тот же класс. Таким образом, функции, как и классы, должны рассматриваться в строгой иерархии, которая конструируется Расселом в разветвленной теории типов.Утверждение о существовании формально эквивалентной предикативной функции, которая может заменить класс во всех контекстах, доказать конструктивными средствами невозможно. Поэтому Рассел принимает его как аксиому, так называемую аксиому сводимости, которая формулируется следующим образом: «Существует такая формально эквивалентная предикативная функция , что для всякого x аргумент x удовлетворяет функцию f тогда и только тогда, когда он удовлетворяет функцию ». Символически: () (x) (fx!x),где `' знак тождества, а `!' в выражении `!x' указывает на предикативность функции .2.2.6 Примитивные значения и теория дескрипцийРассмотрение отношений, чисел и классов демонстрирует один важный принцип, который практикует Рассел. Логический анализ воспринимается им как метод, который устанавливает критерий того, что может рассматриваться как реально существующее, а что нет. Например, отношения, которые нельзя редуцировать к свойствам, реальны, а числа и классы - нет, поскольку вторые суть фикции, так как редуцируемы к пропозициональным функциям, а первые суть фикции фикций, так как редуцируемы к классам. Основная проблема, обнаруживаемая данным анализом, связана с использованием определенных выразительных средств. Дело в том, что язык, повседневно используемый для выражения мыслей, скрывает их действительную структуру. Задача философского исследования - выявить эту структуру и зафиксировать с помощью искусственного языка, который был бы свободен от двусмысленностей языка естественного. Искусственный язык должен способствовать освобождению выражений науки от компонентов, имеющих фиктивное значение. Особый смысл в таком исследовании приобретает логика, формальные методы которой и позволяют разработать такой язык. Последующее расширение границ и методов формального анализа ставится Расселом в зависимость от того, что рассматривать в качестве допустимых типов значения.Обнаружение средствами логического анализа фикций ставит перед Расселом проблему того, что можно считать примитивным, далее нередуцируемым значением и что должен представлять собой символ, такому значению удовлетворяющий. При всей неопределенности понятия примитивного значения, независимо от того, затребовано это понятие сугубо логическими потребностями или же нет, у Рассела оно связано с принимаемыми теоретико-познавательными установками, и в частности с разрабатываемым им разделением знания на два разнородных типа: во-первых, знание по знакомству; во-вторых, знание по описанию. Концепция двух типов знания лежит в основании второй из указанных выше детерминаций творчества Рассела и также оказывает значительное влияние на интерпретацию логических идей, но характеризует уже не онтологическое содержание развиваемой им логики, а ее теоретико-познавательное значение. В основании любого знания, считает Рассел, лежит непосредственное знакомство с объектом: «Мы говорим, что знакомы с чем-либо, если нам это непосредственно известно, - без посредства умозаключений и без какого бы то ни было знания суждений (истины)» Рассел Б. Проблемы философии. - СПб: Изд.П.П.Сойкина, 1914. - С.35.. Любое другое знание может рассматриваться только в качестве опосредованного логическими структурами мышления, интегрирующего языковые средства, либо в качестве выводного знания, либо в качестве указания на фиксированные свойства, включенные в структуру описания предмета. В последнем случае «мы знаем описание, и мы знаем, что есть какой-то предмет, точно соответствующий этому описанию, но сам этот предмет нам непосредственно не известен. В этом случае мы говорим, что наше знание предмета есть знание предмета по описанию» Там же.. Рассел не считает описание какой-то новой познавательной процедурой, отличной от тех, что предлагали традиционные теории познания. Оно не есть новый логический элемент наряду с понятием, суждением и умозаключением. «Знание вещей по описанию всегда предполагает в качестве своего источника некоторое знание истинных суждений», таким образом, «все наше знание, как знание вещей, так и знание суждений (истины), строится на знании-знакомстве, как на своем фундаменте» Там же. С.36.. Рассел отводит логике роль своеобразной редукционной процедуры, связанной с аналитическим смыслом самого философствования, поскольку «основной принцип в анализе положений, содержащих описание, гласит: каждое предложение, которое мы можем понять, должно состоять лишь из составных частей, нам непосредственно знакомых» Там же. С.44..Таким образом, конституенты выражений должны сводиться к элементарным символам, значение которых нам непосредственно знакомо. Что же можно рассматривать в качестве примитивных, неопределяемых далее значений? Представленный выше анализ показывает, что к таковым относятся отношения, а стало быть, и свойства, которые всегда редуцируемы к отношениям. И те и другие Рассел обозначает как универсалии, и в качестве выражения последних служат пропозициональные функции. Примитивными значениями будут в таком случае универсалии учитель, ученик, любить, красное и т.д. Соответственно допустимы выражающие их пропозициональные функции `учитель (x,y)', `ученик (x,y)', `любит (x,y)', `красное (x)' и т.д.Анализ пропозициональных функций, представляющих один из необходимых компонентов высказывания, выводит на дальнейшее исследование. Для образования целостного высказывания функции необходимо дополнить выражениями, занимающими аргументные места, чьим предметным значением являются индивиды. На эту роль могут претендовать те символы, которые указывают на самостоятельные предметы и которые, как и универсалии, известны нам непосредственно. Однако роль такого указания могут выполнять два различных, как считает Рассел, типа символов: собственные имена и описания (дескрипции). Основное различие между ними в том, что понимание собственного имени зависит от непосредственного знакомства с объектом, тогда как описание мы понимаем, зная значение конституент, из которых оно состоит. Примерами первых можно считать то, что в повседневном языке обычно понимается под собственными именами, скажем, `Сократ' или `Вальтер Скотт' Данный пример требует уточнения, поскольку ни с Сократом, ни с Вальтером Скоттом мы не имеем непосредственного знакомства в собственном смысле данного слова, эти имена требуют дальнейшего анализа, но для простоты изложения мы будем рассматривать их здесь как собственные. Ниже мы вернемся к этому вопросу в связи с аналогичной проблемой у Витгенштейна.; примерами вторых - такие выражения, как `учитель Платона', `автор Веверлея' и т.д. Заметим, что различие, проводимое Расселом, отличается от соответствующего подхода Г.Фреге, который и те и другие выражения считал именами, указывающими на один и тот же предмет посредством различного смысла. Рассел стремится избавиться от такой сомнительной сущности, как смысл, которому Фреге придает субстанциальное содержание. Поэтому он считает, что непосредственное знакомство с предметом должно отличаться от его описания. Критерием здесь должна служить комплексность описания, поскольку смысл, согласно Расселу, усваивается из комбинации знаков, обладающих примитивным значением, тогда как понимание последних обретается только в непосредственном знакомстве с тем, что они обозначают. Мы понимаем выражения `автор Веверлея' или `нынешний король Франции', даже не имея представления о том человеке, на которого они могут указывать, но значение собственного имени в этом смысле понять нельзя, его можно усвоить только при непосредственном знакомстве. Этот критерий проявляется при рассмотрении определенных контекстов, где собственные имена и дескрипции функционируют по-разному.В качестве иллюстрации рассмотрим применение этой теории к анализу контекстов существования. Возьмем предложение, где существование комбинируется с собственным именем, например “Сократ существует”. С точки зрения Рассела, это предложение, как и любое подобное ему, является бессмысленным, поскольку функция собственных имен заключается в непосредственном указании или знании через знакомство, а существование полностью выражается квантором. Квантор же применим только к переменной некоторой пропозициональной функции. А так как `Сократ' - это не переменная, а константа, непосредственно указывающая на объект, то значением данного выражения не может являться истина или ложь; оно в буквальном смысле бессмысленно. Действительное имя самим своим фактом уже говорит о существовании предмета, который оно называет. Поэтому в контекстах существования осмысленно могут встречаться только описательные имена. Предложение “Учитель Платона существует”, например, в отличие от приведенного выше, вполне осмысленно, несмотря на то, что они на первый взгляд имеют одинаковую структуру. О чем же говорит последнее предложение? С точки зрения Рассела, в нем утверждаются две вещи: 1) имеется по крайней мере один учитель Платона, 2) имеется не более одного учителя Платона, поскольку при невыполнимости хотя бы одного из этих условий оно было бы ложным. Структура дескрипции, таким образом, включает пропозициональную функцию, где к переменной как раз и применим квантор существования. Символически это выражается следующим образом:(x)(fx (y)(fy x=y))Теперь сравним приведенный пример с предложением “Сократ - учитель Платона”. Структура этого предложения включает уже три значимых элемента: 1) имеется по крайней мере один учитель Платона, 2) имеется не более одного учителя Платона, 3) этот человек есть не кто иной, как Сократ. Символически: (x)(fx (y)(fy x=y)) fa Действительно, отрицая любой из этих трех элементов мы вынуждены были бы признать ложность целого. Значимые элементы первого предложения полностью совпадают с двумя первыми элементами второго предложения, а значит, второе предложение уже подразумевает первое в том смысле, что предложение “Учитель Платона существует” логически следует из предложения “Сократ - учитель Платона”. Таким образом, использование определенных дескрипций уже предполагает существование соответствующего объекта. Создавая оригинальную логическую концепцию существования, основанную на анализе терминов, Рассел применяет ее к решению ряда проблем, например к проблеме функционирования фиктивных имен (т.е. выражений, которым не соответствует никакой реальный объект, но которые по видимости указывают на таковой), скажем `Пегас', `Одиссей' и т.д. Выражения подобного рода, несмотря на то, что в предложениях они на первый взгляд выполняют функцию имен, очевидно, не являются таковыми, поскольку не указывают ни на какой реальный предмет, т.е. не выполняют функцию знакомства. Согласно Расселу они являются скрытыми дескрипциями, которым обыденное употребление придает видимость действительных имен. Как дескрипции, хотя и скрытые, они должны удовлетворять соответствующей структуре. Следовательно, высказывание о несуществующем объекте всегда будет ложным, поскольку в структуру дескрипции включено утверждение о существовании объекта. Или возьмем в качестве примера выражение “Нынешний король Франции лыс”. Принимая логический закон исключенного третьего, мы должны были бы заключить, что истинно или это высказывание, или высказывание “Нынешний король Франции не лыс”; но и то и другое очевидно неверно, и дело здесь не в смысле выражения `нынешний король Франции'. Проблема в самом выражении, которое не является именем, а представляет собой дескрипцию, предполагающую, что ее предмет существует. Поскольку это предположение ложно, ложными будут и первое и второе высказывание. В символическом выражении, где первое высказывание записывается как (x)(fx (y)(fy x=y)) fa, а второе как (x)(fx (y)(fy x=y)) fa, это видно непосредственно, поскольку ложным является член логического умножения `(x)fx', выявленный в процессе анализа дескрипции. Подобный анализ затрагивает не только существование, он применим ко всем контекстам, в которые входят описания. Для иллюстрации обратимся еще к одному примеру Рассела. Возьмем высказывание “Георг IV хотел знать, является ли Вальтер Скотт автором Веверлея”. Здесь необходимо заметить, что если бы способ функционирования имени и дескрипции совпадал, то все высказывание преобразовывалось бы в стремление подтвердить частный случай закона тождества, а именно: “Георг IV хотел знать, является ли Вальтер Скотт Вальтером Скоттом”, что очевидно не совпадает с первоначальным утверждением. Вряд ли царственная особа сомневалась во всеобщности логических законов. Если же принять, что два имени различаются по смыслу, то придется признать, что в высказывании идет речь о тождественности смысла двух имен и Георга VI интересовала лингвистическая проблема. Последняя точка зрения приемлема для Г.Фреге, который любого человека стремится сделать лингвистом, но не приемлема для Рассела, считающего, что такие сущности, как смыслы, не имеют реального существования. Да и вообще, в таких предложениях, поскольку мы хотим узнать нечто о действительности, речь идет не о смысле символов. Эти два выражения различны по сути. Рассел считает, что Георг IV хотел знать, совпадает ли значение имени Скотт, с которым он знаком непосредственно, с аргументом, удовлетворяющим функцию, присутствующую в дескрипции. Анализ демонстрирует, что Георг IV не сомневался в законе тождества и не стремился выяснить лингвистический вопрос, но решал реальную познавательную проблему. Теория дескрипций позволяет иначе, чем Фреге, решить проблему тождества. Когда мы говорим, что “Вечерняя звезда есть Утренняя звезда”, речь, по мнению Рассела, идет не о равенстве смыслов двух выражений, указывающих на один и тот же объект. На объект могут указывать только имена и ввиду однозначной соотнесенности имени и объекта, устанавливаемой в отношении непосредственного знакомства, два действительных имени не могут указывать на один и тот же объект. При уравнивании выражений речь может идти только о неполных символах, дескрипциях. Так, в “Вечерняя звезда есть Утренняя звезда” устанавливается равенство аргументов, удовлетворяющих функции `Вечерняя звезда (x)' и `Утренняя звезда (x)'. В данном случае выражение равенства должно прочитываться так: “Тот x, который удовлетворяет функцию `Вечерняя звезда (x)', удовлетворяет функцию `Утренняя звезда (x)'”. В общем случае структура тождества выражений выглядит следующим образом: (x) fx = (x) gx, где символ `(x)' прочитывается как `тот x, который…'. Анализ дескрипций показывает, что равенство относится не к именам, а к переменным. Применение теории дескрипций к контекстам существования, косвенного вхождения выражений, тождества, т.е. к тем случаям, которые мотивируют у Г.Фреге введение смысла, показывает, что от него можно избавиться. Необходимость в такой особой сущности, как смысл, исчезает. Логический анализ дескрипций демонстрирует, что многим выражениям естественного языка весьма далеко от той точности, которую требуют предложения науки. То, что на первый взгляд кажется простым, на самом деле является сложным, требующим анализа выражением. Творчество Рассела как раз и определяет стремление построить язык, допускающий полный анализ, вплоть до примитивных символов с примитивными значениями, относительно функционирования которых не возникало бы никаких вопросов. Пример с теорией дескрипций демонстрирует, что для Рассела логический анализ - это метод редукции к непосредственным данным. Результат в данном случае предопределен принимаемой эпистемологией, в зависимость от которой ставится логическая форма языкового выражения. 2.2.7 Эпистемологическая функция сужденияИтак, редукционная процедура, по мысли Рассела, должна всегда заканчиваться некоторым не редуцируемым остатком, который и будет представлять собой совокупность примитивных значений. Чем является эта совокупность, каждый раз решается по-разному и зависит от логической структуры анализируемого выражения. Как мы видели, проще всего дело обстоит с выражениями, содержащими лишь такие знаки, которые имеют эмпирическое значение. Здесь знание по знакомству в общем согласуется с традиционным английским эмпиризмом. Сложнее решить вопрос со значениями выражений чистой логики, которые, даже имея эмпирическую реализацию, все-таки не сводятся к эмпирическому содержанию. Решению последнего вопроса служит разрабатываемая Расселом теория истины, объясняющая не только априорный характер положений логики, но и возможность перехода от знания знакомства к знанию по описанию. В данном случае теоретико-познавательные предпосылки имеют еще больший смысл, поскольку истина является ведущей темой логики. Для Рассела обоснованная теория логики равнозначна обоснованной теории истины. Если же учесть, что пропозициональная функция есть предметно-истинностная функция, где элемент `предметно' объясняется с помощью теории определенных дескрипций, то остается вопрос о том, как конституируется истинностное значение.Когерентная теория истины, практикуемая неогегельянцами, не подходит для решения поставленной задачи. Непосредственное усмотрение истины как свойства абсолюта, предлагаемое, например, Брэдли, предполагает, что в основании суждений (т.е. знания по описанию) также лежит отношение знакомства, правда, имеющее характер интеллектуального созерцания. В условиях принимаемого Расселом онтологического базиса (плюрализм и внешние отношения) теория такого типа не в состоянии объяснить возможность лжи, поскольку непосредственное отношение к объекту лишено ошибки. Разрабатываемая им корреспондентская теория истины должна удовлетворять следующим принципам: «I. Наша теория истины должна допускать ее противоположность ошибку; II. Кажется совершенно очевидным, что если бы не было убеждений, то не могло бы быть ни лжи, ни истины в том смысле, в котором истина коррелятивна лжи. Истина и ложь - свойства убеждений и утверждений; и поэтому чисто материальный мир, так как он не содержит ни убеждений, ни утверждений, не может включать в себя ни истины, ни лжи; III. Истинность и ложность убеждения зависит всегда от того, что лежит вне самого убеждения, хотя истинность и ложность - свойство убеждения, но эти свойства зависят от отношения убеждения к другим вещам, а не от какого-то внутреннего качества убеждения» Там же. С.89..По мысли Рассела, отношение убеждения к реальности совершенно иное, нежели отношение непосредственного знакомства, хотя последнее и лежит в основании первого. Это связано прежде всего с тем, что убеждение в отношении одних и тех же элементов конституирует два истинностных значения, а именно `истина' и `ложь', что было бы невозможно, если бы убеждение было непосредственным отношением к реальности, как считали неогегельянцы, связывая истину и ложь с интеллектуальным созерцанием. Любое созерцание, как непосредственное отношение познающего разума к познаваемому, при объяснении возможности лжи придает последней объективный характер предмета, данного в созерцании, чего не учитывают представители абсолютного идеализма. Субстанциальность лжи кажется еще менее вероятной, чем субстанциальность истины. С точки зрения Рассела, «отношение, устанавливаемое суждением или убеждением, должно, если мы хотим найти место и для лжи, происходит между большим количеством терминов, чем два. Когда Отелло убежден, что Дездемона любит Кассио, то перед нами не единый предмет, `любовь Дездемоны к Кассио' или `что Дездемона любит Кассио', ибо это устанавливало бы возможность объективной лжи, существующей независимо от всякой мысли. И легче принять во внимание возможность лжи, если мы признаем суждение отношением, в котором принимают участие как сознание, так и ряд предметов; этим я хочу сказать, что и Дездемона, и любовь, и Кассио, все это должно быть терминами отношения, существующего, когда Отелло убежден, что Дездемона любит Кассио. И таким образом, это отношение - отношение четырех терминов, ибо и Отелло является одним из терминов отношения» Там же. С.92..Все дело в том, что помимо предметов, данных посредством знакомства, в процедуре суждения участвует еще и познающий разум, образующий субъективную сторону суждения. Деятельность субъекта сводится к процедуре упорядочивания конституент, расположение которых может соответствовать или же не соответствовать их порядку в объективном факте. Именно возможность упорядочивания образует основание возможности истинности и ложности. «Если убеждение истинно, то существует еще одно сложное единство, в котором отношение, бывшее одним из объектов убеждения, соотносит остальные объекты. Таким образом, если Отелло истинно убежден, что Дездемона любит Кассио, то существует сложное единство `Любовь Дездемоны к Кассио', состоящее исключительно из объектов убеждения, в том же порядке, в котором они были и в убеждении, и отношение, которое было раньше одним из объектов, теперь выступает в роли цемента, связывающего воедино остальные объекты убеждения. С другой стороны, если убеждение ложно, то нет этого сложного единства, состоящего лишь из объектов убеждения. Если Отелло ложно убежден в том, что Дездемона любит Кассио, то нет тогда сложного единства `Любви Дездемоны к Кассио'. Таким образом, убеждение истинно, если оно соответствует определенному сложному комплексу, и ложно, если оно ему не соответствует. Предположим для простоты, что предметом убеждения являются два термина и одно отношение и что эти термины расположены в определенном порядке `смыслом' отношения, мы получим истинное убеждение в том случае, если два термина в этом порядке объединяются отношением в сложное целое; в противном случае наше убеждение - ложное. Это устанавливает определение истины и лжи, которое мы искали. Суждение или убеждение - сложное единство, в которое входит сознание в качестве одной из составных частей; если остальные составные части, взятые в том порядке, в котором они состоят в убеждении, образуют сложное единство, то тогда убеждение истинно, если же нет, оно - ложное» Там же. С.94.. Порядок конституент убеждения образует его логическую форму; именно посредством последней познающий разум связан с действительностью, именно за счет нее осуществляется корреспондентная связь суждения и факта.2.2.8 Логические объектыИз предыдущего вытекает серьезная проблема, связанная с характером самой логической формы. Структуру суждения Рассел сводит исключительно к совокупности непосредственно известных конституент и упорядочивающей деятельности познающего разума, но где тогда находит свое место логическая форма? Если бы она была связана только с деятельностью познающего разума, то следовало бы признать, что структура суждения, а значит, и структура соответствующего ему факта зависит исключительно от субъективных условий протекания процессов мышления. Рассел отказывается принять последнее, поскольку в этом случае логика утрачивала бы притязание на универсальность и всеобщность своих положений. Но если признать, что логическая форма имеет объективный характер, тогда ее следует рассматривать как одну из конституент убеждения, известную через отношение непосредственного знакомства. Здесь как раз и возникает представление о том, что логическая форма является специфическим объектом и должна рассматриваться в качестве примитивного значения особого типа.Общие положения теории знания-знакомства конкретизируется Расселом в отношении логической формы в одной из работ по теории познания, которая, правда, после критики Витгенштейна так и осталась неопубликованной и лишь недавно увидела свет. В ней, сохраняя фундаментальное различие двух типов знания, Рассел дает классификацию различных видов знакомства. В частности, он пишет: «Первая классификация согласуется с логическим характером объекта, а именно, согласно тому, является ли он (а) индивидом, (в) универсалией или (с) формальным объектом, т.е. чисто логическим» Russell B. Theory of Knowledge: The 1913 Manuscript // The Collected Papers of Bertrand Russell. - London: Allen & Unwin, 1984. - P.100.. Формальный или логический объект, выступающий в качестве конституенты высказывания, как раз и представляет собой логическую форму, знакомство с которой для конструкции суждения, если его истинностное значение должно иметь объективный характер, столь же необходимо, как и знакомство с иными типами примитивных значений. Выражение “Дездемона любит Кассио”, помимо конституент `Дездемона', `любит' и `Кассио', должно содержать еще и возможность упорядочивания их особым образом, которая не сводится ни к одной из приведенных конституент и может быть выражена в чистом виде как `xRy' (где R -- символ для отношения, а x и y -- аргументные места, на которые можно подставить его члены).Рассмотрение логической формы в качестве особой конституенты позволяет решить проблему понимания описаний, объективный коррелят которых нам неизвестен, т.е. в отсутствие сведений о факте, который подтверждал бы или опровергал их истинность. Вполне достаточно непосредственного знакомства с конституентами, чтобы решить вопрос о возможности их комбинации определенным способом. «Если мы знакомы с а с подобием и с b, мы можем понять утверждение “а подобно b”, даже если мы не можем непосредственно сравнить их и `увидеть их подобие'. Но это не было бы возможно, если бы мы не знали, как они должны быть сопоставлены, т.е., если бы мы не были знакомы с формой двухместного комплекса. Таким образом, всякий `ментальный синтез', как он может быть назван, затрагивает знакомство с логической формой» Ibid. P.101.. Символическое выражение суждения представляет собой комплексный знак, состоящий из простых конституент, имеющих примитивное значение, в качестве которых выступают: во-первых, имена собственные; во-вторых, знаки отношений и свойств; в-третьих, формы. Предложение “Дездемона любит Кассио” представляет собой комплекс [a, b, R, xRy], где `a' соответствует Дездемоне, `b' - Кассио, `R' - отношению любить, а `xRy' - логической форме, упорядочивающей элементы отношения. Таким образом, предложение - это комплекс (или класс) плюс порядок. Правда, здесь возникает одна проблема. Выражения `aRb' и `bRa' имеют одну и ту же логическую форму xRy, но могут иметь различные значения истинности. Так, с точки зрения приводимого примера первое выражение ложно, тогда как второе - истинно. Следовательно, помимо знакомства с перечисленными конституентами, необходимо что-то еще, что конституировало бы различия в самом порядке используемой формы. Рассел считает, что `aRb' и `bRa' отличаются еще и тем, что в первом случае мы посредством R переходим от a к b, а во втором от b к a. Различие в переходе он называет смыслом отношения R. Здесь можно указать на возникающее затруднение, поскольку в самой форме xRy этот смысл не содержится, а знакомство с отношением R как эмпирическое действие не допускает наличия такой сущности, как смысл, от которой Рассел отказывается, критикуя, в частности, Фреге. Такое понимание отношения, по-видимому, допускает определенную психологизацию, так как зависит от субъективных условий определения порядка отношения.Однако сама возможность сопоставления объектов познающим разумом мотивирует необходимость принятия такой особой сущности как логическая форма, даже несмотря на то, что ее анализ сугубо логическими средствами может быть различным и даже неправильным. Рассел пишет по этому поводу: «Совершенно неясно, что представляет собой правильное логическое рассмотрение формы, но чем бы ни было это рассмотрение, ясно, что мы знакомы (возможно, в расширительном смысле слова `знакомство') с чем-то столь абстрактным, как чистая форма, поскольку иначе мы не могли бы осмысленно использовать такое слово, как `отношение'» Ibid. P.98.. В этом смысле логический анализ зависит от эпистемологического интереса, поскольку определение предметного содержания формальной логики связано с выявлением особого типа логических объектов. Этот же эпистемологический интерес позволяет Расселу обосновать априорный характер логики. Логика невыводима из эмпирических данных, поскольку оперирует объектами иной природы, с которыми познающий разум знаком непосредственно.Руководствуясь потребностями теории познания, Рассел указывает на несводимость простых высказываний к эмпирическим данным, допуская знакомство с их логической формой. Аналогичная ситуация возникает и относительно сложных высказываний, в которых упорядочиваются уже не эмпирические данные, но логические формы простых высказываний. Возможность сопоставления последних требует принятия еще одного типа логических объектов, также данных в отношении непосредственного знакомства и характеризующих структуру сложных высказываний, определяя их понимание. Как пишет Рассел, «помимо форм атомарных комплексов существует много других логических объектов, которые вовлечены в образование неатомарных комплексов. Такие слова, как или, не, все, некоторые, явно затрагивают логические понятия; и поскольку мы можем осмысленно использовать эти слова, мы должны быть знакомы с соответствующими логическими объектами» Ibid. P.99.. Например, высказывание “Дездемона любит Отелло и не любит Кассио” включает логические союзы, соответствующие логическому умножению и отрицанию, характеризующие отношения между атомарными комплексами. Если атомарные комплексы обозначить как `p' и `q', то форма данного молекулярного комплекса будет выглядеть как `p q'. С точки зрения Рассела, логическим союзам также должны соответствовать примитивные значения, логические объекты.Введение логических объектов расширяет онтологическую основу формальной логики, которая становится знанием об особом типе предметов. И в этом отношении, несмотря на специфический характер предметной области, логика представляет собой науку, подобную всем другим наукам. Дело философии вписать ее в доктринальные рамки научного знания. Ясно, что для Рассела этот процесс существенно зависит от принимаемой им онтологической концепции, которая придает положениям логики субстанциальный характер, и теоретико-познавательных предпосылок, заставляющих рассматривать содержание формальной системы в перспективе действительного мира. Принимая в расчет сказанное выше, существенной корректировки требует следующее утверждение Рассела: «Философию, сторонником которой я являюсь, можно назвать логическим атомизмом или абсолютным плюрализмом, поскольку, утверждая, что существует много вещей, она вместе с тем отрицает существование целого, состоящего из этих вещей. Таким образом, философские высказывания касаются не совокупности вещей в целом, но каждой вещи в отдельности; и они должны затрагивать не только каждую вещь, но такие свойства всех вещей, которые не зависят от их случайной природы и от счастливой случайности существования, но которые истинны в любом возможном мире, независимо от тех фактов, которые можно обнаружить только при помощи наших органов чувств» Russell B. Misticism and logic. P.111.. В условиях, когда моделирующие отношения структур описания, на экспликацию которых претендует формальная логика, ставятся в зависимость от онтологических и теоретико-познавательных предпосылок, буквальное понимание приведенного утверждения было бы неверным; наоборот, специфика взглядов Рассела требует учитывать и совокупность рассматриваемых вещей, и специфическую природу и иерархическую структуру примитивных значений, и зависимость анализа выражения от действительного существования предмета описания.2.3 Философия языка "Трактата": логика языка versus логика мышленияЛогико-философский трактат создавался с 1914 по 1918 год. Его созданию сопутствовали обстоятельства, о которых нельзя не упомянуть, поскольку они, вероятно, сказались на содержании. Летом 1914 года началась Первая мировая война, и Витгенштейн добровольцем вступил в австро-венгерскую армию. Большую часть времени он провел на Восточном фронте. В 1918 году его перебросили на Южный фронт, где после развала австро-венгерской армии он был взят в плен итальянцами. Почти год Витгенштейн провел в плену, большую часть времени в лагере в Монте-Касино (Южная Италия). Здесь он и закончил ЛФТ. На протяжении всего пребывания на фронте, несмотря на экстремальные условия, Витгенштейн вел философский дневник. Афоризмы ЛФТ представляют собой выборку из этих дневниковых записей. Часть дневниковых записей, не вошедших в основное произведение, сохранилась и может использоваться для интерпретации ЛФТ наряду с основным текстом. Добавим, что первое издание ЛФТ относится к 1921 году Подробные сведения об истории создания и публикации ЛФТ можно найти в статье: Wright G.H.von The Origin of Wittgenstein's Tractatus -- Wittgenstein L. Prototractatus. P.2-34.. Для общей оценки основного произведения раннего Витгенштейна воспользуемся расхожим мнением, что если бы философская деятельность Витгенштейна ограничилась ЛФТ, эта книга все равно составила бы мировую славу ее автору. Это предположение невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Можно лишь констатировать, что по степени влияния редкое философское произведение, написанное в XX веке, может составить конкуренцию этой книге. В ней Витгенштейн рассматривает практически все вопросы, относимые к компетенции философии, и дает им оригинальное решение, во многом определившее специфику современной философии. Можно сказать, что именно в этом произведении был выражен лингвистический поворот, у Фреге и Рассела лишь намеченный, в рамках которого действуют философы-аналитики. Но у самого Витгенштейна этот поворот мотивирован не просто потребностями логического анализа. Он укоренен в стремлении выразить мистическое чувство жизни, превосходящее возможности языка. Когда-то Гегель говорил, что предисловия пишутся после того, как автору окончательно ясным стал замысел, воплощенный в главной части. Поэтому основной текст должен, в свою очередь, рассматриваться как введение к введению. Если исходить из этого принципа, то единство понимания зависит от взаимных импликаций задач, сформулированных в предисловии, и их реализации в основном тексте. Утверждение Гегеля в полной мере относится к ЛФТ О том, что Витгенштейн рассматривал предисловие не просто как формальный элемент в своей работе, говорит его письмо к К.Огдену, переводчику, подготовившему первое издание ЛФТ на английском языке: «Я полагаю, нет нужды упоминать, что мое предисловие должно быть напечатано непосредственно перед главным текстом, а не как в издании Оствальда, где между предисловием и книгой вставлено введение Рассела» (Wittgenstein L. Letters to C.K.Ogden. - Oxford, Basil Blaсkwell, 1973. - P.21)., где лишь в предисловии единственный раз во всей книге Витгенштейн дает общую формулировку замысла, но сам этот замысел вне контекста реализации во многом остается непонятным. Однако предисловие дает хорошую возможность оценить, в каком направлении движется автор. Центральная часть предисловия в четырех предложениях фактически содержит весь замысел книги: «Книга излагает философские проблемы и показывает, как я полагаю, что постановка этих проблем основывается на неправильном понимании логики нашего языка. Весь смысл книги можно сформулировать приблизительно в следующих словах: то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать. Стало быть, книга хочет провести границу мышлению, или скорее не мышлению, а выражению мыслей, ибо, чтобы провести границу мышлению, мы должны были бы мыслить по обе стороны этой границы (следовательно, мы должны были бы быть способными мыслить то, что не может быть мыслимо). Поэтому эту границу можно провести только в языке, и все, что лежит по ту сторону границы, будет просто бессмыслицей». В этих фразах без труда улавливается лежащий на поверхности кантианский смысл. Действительно, со времен Канта любой вопрос о возможности чего-то рассматривается как реализация критической установки. Проблема подобного рода всегда результируется в представлении о некоторой границе, отделяющей возможное от невозможного. Поэтому критическую философию с полным правом можно было бы назвать философией, устанавливающей границы. В этом смысле позицию Витгенштейна, который, указывая задачу ЛФТ, говорит: «Книга хочет провести границу мышлению», вполне можно охарактеризовать как критическую. Более того, данный тезис вполне вписывается в установки Канта, определяющего главную проблему теоретической философии как вопрос о том, «Что я могу знать?». Нетрудно, впрочем, заметить, что эта проблема имеет специфическое преломление. Витгенштейна интересует скорее не вопрос о наличии границы, а вопрос о том, где такую границу можно провести. Последнее затрагивает проблему критерия демаркации возможного-невозможного. Для Канта эта проблема решается с точки зрения познавательных способностей, невозможность выйти за рамки которых определяет границу между познаваемым и непознаваемым. В этом отношении исследование возможности познания ставится в догматическую зависимость от того, какими способностями мы наделяем субъекта, вынося в область непознаваемого все то, что эти способности превосходит. Как видно из предисловия, такой ход не удовлетворяет Витгенштейна, поскольку в этом случае немыслимое в некотором смысле становится мыслимым, выразимым, пусть даже оно и вводится с помощью постулата в качестве вещи самой по себе. Можно, конечно, поставить вопрос о возможности самих способностей, радикализируя критическую установку Канта, но подобный подход грозит перспективой ухода в дурную бесконечность. Критика критического подхода в свою очередь сама может потребовать критики и т.д. Поэтому вопрос о действительном установлении границы требует изменения перспективы, что связано уже не с исследованием познавательных способностей, а с исследованием тех средств, в которых эти способности могут быть выражены. В этом заключается лингвистический поворот, который, учитывая классическую критическую позицию, можно было бы назвать критической установкой второй степени, ориентированной на «установление границ выражения мысли». Адаптируя подход Канта, Витгенштейну можно было бы приписать вопрос: «Что я могу выразить из того, что я знаю?» Этот вопрос, однако, не следует понимать в том смысле, что я нечто знаю, а потом пытаюсь это нечто выразить. Вопросы «Что я могу знать?» и «Что я могу выразить?» фактически слиты здесь до неразличимости, поскольку я могу выразить только то, что знаю, а могу знать только то, что способен выразить. Таким образом, задача ЛФТ очерчивается стремлением выяснить условия априорной возможности языка. В подготовительных материалах так и говорится: «Вся моя задача заключается в объяснении сущности предложения» Витгенштейн Л. Дневники 1914-1916. Пер. В.А.Суровцева. Томск, "Водолей", 1998. С.57.. Вопрос о возможности предложения образует фон всех тем, затрагиваемых Витгенштейном На важность этого вопроса указывает, в частности, то, что в рукописи ЛФТ был озаглавлен Der Satz (Предложение) и получил свое настоящее название незадолго перед публикацией по совету Дж.Э.Мура (см.: Бартли У.У. Витгенштейн. С.169).. Здесь уже непосредственно просматривается связь с Кантом, который главной темой Критики чистого разума сделал вопрос об условиях возможности суждения Основываясь на формальном сходстве вопросов у Канта и Витгенштейна, выраженных в форме «Как возможен Х», Э.Стениус (Wittgenstein's Tractatus, P.220), а следом за ним и другие авторы (см., например Гарвер Н. Витгенштейн и критическая традиция // Логос. 1994. №6), охарактеризовали позицию ЛФТ как «трансцендентальный лингвизм». Здесь, однако, нельзя не согласиться с У.Бартли (Витгенштейн. С.170) в том, что «далеко не каждый вопрос, выраженный в форме «Как возможен Х», кантианский по своему происхождению».. Однако этим сходство и ограничивается. Аналогия между тем, как трансцендентальная логика, опираясь на трансцендентальный анализ опыта, решает проблему функционирования априорно-синтетических суждений, и тем, как формальная логика, опираясь на логический анализ языка, решает проблему функционирования предложений, представляется спорной Подобная аналогия проводится, например, в: Pears D. Wittgenstein. - Fontana/Collins, 1971.. Здесь не должно вводить в заблуждение то, что Витгенштейн иногда пользуется кантианской терминологией. Его цель и метод не имеют ничего общего с традиционной критической философией. Для установления различий прежде всего необходимо выяснить, какое место в ЛФТ отводится формальной логике. Лучше всего охарактеризовать соотношение логической теории и языка позволит сравнение позиции ЛФТ с позицией Рассела, который был первым, а, судя по мнению Витгенштейна, возможно, и единственным компетентным читателем. По просьбе автора он написал введение к первому изданию его работы, где наряду с разъяснением ряда технических деталей содержится общая оценка задачи. Витгенштейн отрицательно отнесся к тексту своего английского друга, считая его поверхностным и неправильно трактующим задачу книги Ознакомившись с рукописью Введения, Витгенштейн писал Расселу: «Я совершенно не согласен с многим из того, что в ней написано: как с тем, где ты меня критикуешь, так и с тем, где ты просто пытаешься разъяснить мои взгляды» (ПР, С.157).. Для Рассела основную роль играет оппозиция естественного и идеального, логического языка, с точки зрения которой он и рассматривает задачу ЛФТ. В частности, он пишет: «Чтобы понять книгу м-ра Витгенштейна, необходимо осознать проблему которая его занимает… М-р Витгенштейн исследует условия, необходимые для логически совершенного языка, - речь идет не о том, что какой-либо язык является логически совершенным или что мы считаем возможным здесь и сейчас построить логически совершенный язык, но о том, что вся функция языка сводится к тому, чтобы иметь смысл, и он выполняет эту функцию лишь постольку, поскольку приближается к постулируемому нами идеальному языку» Рассел Б. Введение -- Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. - М.:Иностр. лит., 1958. - С.11-12.. Такое понимание задачи книги вполне укладывается в рамки того, что делает сам Рассел. Для чего служит логический анализ языка? Он предназначен для того, чтобы вскрыть имплицитные противоречия, содержащиеся в некритически принимаемых способах выражения. Любая теория, претендующая на описание реальности, не может гарантировать свободу от противоречия. Однако дело зачастую вовсе не в том, что неправильно задана предметная область исследования. Если такое и случается, то это внутреннее дело самой теории, которая допускает корректировку задачи и методов исследования. Когда теория выполняет эвристическую функцию, ее существование вполне допустимо. Однако наряду с позитивными утверждениями в совокупность выводов, полученных из постулатов теории, могут вкрасться такие следствия, которые связанны не столько со спецификой исследования, сколько с некритически усвоенными средствами, предоставляемыми используемым языком. Для Рассела типичным примером здесь служит парадокс, установленный им самим в фрегеанской теории функции. Парадоксы подобного рода устранимы надлежащим логическим анализом и созданием более адекватных средств выражения. Рамки, в которых действует Рассел, укладываются в две крайние точки. Это естественный язык с его двусмысленными, самореферентными выражениями, с одной стороны, и идеал языка, полностью свободного от эквивокаций с другой. Логический анализ, по существу, рассматривается как средство перехода от первого ко второму. Он оправдан лишь тогда, когда результируется в соответствующей логической теории, более или менее близкой к постулируемому идеалу Ссылаясь на несовершенство естественного языка, оправдывает свой шрифт понятий и Г.Фреге: «Логические взаимосвязи почти всегда только намечены языком и оставлены для догадки, но не выражены надлежащим образом… Недостатки вызваны определенной податливостью и неустойчивостью языка… Нам нужна система символов, в которой запрещена любая двусмысленность, и чья строгоя логическая форма не может выходить из содержания» (Frege G. On the Scientific Justification of a Concept-script // Mind, 1964, №290. - P.157-158). Несмотря на то, что в целом Фреге относится к естественному языку более терпимо, чем Рассел, он все-таки считает его непригодным для научных целей, и в этом отношении также противопоставляет искусственно созданному идеалу. Вполне возможно, что он истолковал задачу ЛФТ вполне аналогично Расселу. Кстати сказать, по мнению Витгенштейна, пославшего Фреге рукопись книги, тот «не понял в ней вообще ни слова» (Wittgenstein L. Letters to Russel, Keyns and Moore. P.71).. Причем степень приемлемости такой теории зависит от совокупности проблем, касающихся средств выражения, на которые она может дать удовлетворительный ответ. Например, логическая теория Principia Mathematica ближе к идеалу, чем фрегеанский Begriffschrift, поскольку первая свободна от содержащегося в последнем противоречия. Рассел рассуждает по следующей схеме. Допустим, в языке теории обнаруживается противоречие, связанное, скажем, с функционированием самореферентных выражений или пустых имен. Но описание должно быть свободно от противоречия, которое, стало быть, необходимо устранить. Возникает вопрос: Как? Ответ: Нужно найти объяснение его источника. Как только источник найден, следует принять дополнительное условие, накладываемое на применение выразительных средств. Таким образом, искусственный язык, претендующий на близость к идеалу, связан дополнительными условиями, и чем ближе к идеалу, тем условий становится все больше. В качестве таковых у самого Рассела выступают теория типов, теория дескрипций, теория лишних сущностей, которые добавляются к исходным условиям совершенного языка, например, в виде аксиомы бесконечности или аксиомы сводимости. Таким образом, логический анализ представляет собой своеобразную заботу о языке. Забота подобного рода выражается либо в ограничениях, накладываемых на образование выражений определенного рода, либо в разработке правил сведения одних выражений к другим. Работа логика как философа в более широком смысле сводится к созданию удовлетворительной онтологии и теории познания, которые позволили бы обосновать те условия, при которых возможен идеальный язык. Именно в этом источник философских допущений Рассела. Он как бы говорит: «Если вы хотите, чтобы язык работал нормально, тогда вам необходимо принять ту теорию познания и онтологию, которую разрабатываю я». Философия для английского философа - это то, что фундирует надлежащий логический анализ. Перефразируя известное изречение схоластов, можно сказать, что философия выступает здесь служанкой логики. С точки зрения собственного видения задачи Рассел рассматривает и результат работы Витгенштейна, расценивая его в заключительных пассажах Введения как построение свободной от видимых противоречий логической теории, возможно в чем-то сходной с его собственной В этом же ракурсе Рассел формулирует и свои критические замечания (касающиеся, в частности, построения метаязыка, в котором могут быть сформулированы и решены проблемы, относимые в ЛФТ к области невыразимого), предполагая, что может быть создана более совершенная теория, где проблемы, поставленные Витгенштейном, могут быть технически решены более приемлемым способом.. Совершенно по-иному задача видится Витгенштейну. Внешней телеологии логического анализа Рассела он противопоставляет внутреннюю телеологию языка. Проблема не в том, чтобы наложить на язык внешние условия, «мы должны узнать, как язык заботится о себе» Витгенштейн Л. Дневники 1914-1916. С.61.. Подобная постановка вопроса совершенно переориентирует цель исследования. Из вопроса элиминируется субъективное условие возможности анализа. Дело не в том, чтобы выяснить, какие дополнительные ограничения должны быть наложены на язык, для того чтобы он отвечал нашим целям. Язык внутренне целесообразен, и как таковой обладает внутренними механизмами, предотвращающими возникновение парадоксов. «Мне нет надобности заботиться о языке» Там же, с.62., язык заботится о себе сам. Всевозможные несообразности, формулируемые в виде парадоксов, возникают из «неправильного понимания логики нашего языка». Дело не в том, чтобы создать новый, более совершенный язык, дело в том, чтобы, следуя внутренней целесообразности языка, правильно объяснить, как он работает. Такой постановке вопроса, видимо, немало способствовала интуиция инженера, на которого первоначально учился Витгенштейн. Если механизм работает со сбоями, нужно выяснить принцип его работы, а не конструировать дополнительные механизмы, корректирующие сбои. В пользу внутренней целесообразности языка говорит то, что человек обладает способностью строить язык, в котором выразим любой смысл, зачастую не имея представления о значении его отдельных компонентов. Связано это с тем, что телеология отражается в логике, которую язык навязывает тому, кто его использует. Логика есть не что иное, как выражение внутренней целесообразности. Здесь носитель языка выступает в качестве ведомого, которому услуги гида навязаны с необходимостью. Правда, часто случается так, что указания проводника понимаются неправильно и заводят в непроходимые дебри. Причина сбоев в том, что «язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется с целями совершенно отличными от того, чтобы обнаруживать форму тела. Молчаливые соглашения для понимания повседневного языка чрезмерно усложнены» [4.002]. Сложность молчаливых соглашений обусловлена сложностью человеческого организма, частью которого является язык. Это свойство повседневного языка обнаруживается с попыткой сказать что-нибудь предельно ясно. Самое простое предложение, например “Часы лежат на столе”, окажется бесконечно сложным и полным эвфемизмов, если попытаться выяснить его окончательный смысл. Поэтому, «не в человеческих силах непосредственно из него вывести логику языка» [4.002]. Этой цели может служить искусственное приспособление, в качестве которого Витгенштейн рассматривает формульный язык, изобретенный Фреге и Расселом. Но это вовсе не означает, что язык повседневного общения следует заменить искусственным. Искусственный язык ничуть не в большей мере близок к идеалу, чем естественный, если об идеале здесь вообще имеет смысл говорить. Каждый язык совершенен в той мере, в которой он выполняет свое предназначение. Другое дело, что различные языки по-разному обнаруживают свою структуру. В этом отношении искусственный язык более удобен, поскольку он в явном виде демонстрирует то, что в обычном языке скрыто. Логический анализ не предоставляет нам новый, более совершенный язык, он есть средство установления структуры любого языка, скрытой молчаливыми соглашениями. Здесь становится ясным, что априорные условия возможности языка, искомые Витгенштейном, это не те условия, о которых говорит Рассел. Автор ЛФТ действует не как логик, стремящийся построить непротиворечивую формальную теорию. «Книга излагает философские проблемы», а не логические. Идеальный язык - не цель, а средство. Попытки скорректировать логику языка, связав ее дополнительными условиями, действительно есть философское заблуждение. Что может быть критерием предельной ясности, как не сама логика? Цель Рассела - исключить из языка логической теории бессмысленные утверждения. Но критерий осмысленности и бессмысленности можно провести только в языке, он должен устанавливаться самой логикой, его нельзя навязать извне. «Логика заботится о себе сама, нам нужно лишь следить за тем, как она это делает» Там же, с. 27.. В этом смысле логика автономна, она сама устанавливает себе критерии. Таким образом, видно, что понимание цели и метода логического анализа у Витгенштейна совершенно иное, чем у Рассела, и связано с пониманием языка. Однако само по себе это различие еще мало говорит о характере новаций, гораздо важнее понять, на чем оно основано. Начнем с того, что в отличие от Рассела и Фреге (как, впрочем, и многих других менее близких исследователей) Витгенштейн никогда не говорит о логике как науке о формах и законах мышления. В ЛФТ логика связана исключительно с языком. Факт достаточно интересный, особенно если учесть, сколь значительное место занимали в работах его учителей вопросы теории познания. Последнее объясняется тем, что, несмотря на усовершенствование логической техники, Фреге и Рассел остаются в рамках традиционных представлений о соотношении реальности, мышления и языка. Традиционный подход можно суммировать в следующем тезисе: Есть реальность, есть мышление, в которой дана реальность, есть язык, выражающий мышление. В данном случае неважно, как понимается реальность или мышление. Существенно то, что мышление рассматривается в качестве ментального посредника между тем, что мыслится, и способами выражения мысли. В рамках этой трехэлементной структуры языку отводится вспомогательная роль, связанная с фиксацией результатов мышления. При этом предполагается, что способ выражения результатов может быть более или менее адекватным. Стремление построить идеальный язык как раз укладывается в эту схему. Правда, это стремление основано на одной сомнительной предпосылке. Получается, что интуиция мышления противопоставляется интуиции языка, что мышление каким-то образом дано до и помимо языка и что `непосредственное' изучение мышления может скорректировать ошибки, обнаруживаемые в средствах выражения. Одним из парадоксов такой прямой апелляции является то, что предполагается возможность установления границы между допустимым и недопустимым в рамках самого мышления или, по выражению Витгенштейна, «способность мыслить то, что не может быть мыслимо». Иную точку зрения развивает автор ЛФТ: «Мышление и язык - одно и то же. А именно, мышление есть вид языка. Так как мысль, конечно, тоже есть логический образ предложения и, таким образом, также и некоторый вид предложения» Там же, с.105.. Витгенштейн убирает ментального посредника. Есть реальность, есть язык, в которой она выражается. Мышление в непсихологическом смысле и есть язык. Мышление в психологическом смысле есть применение языка. Таким образом, апелляция к мышлению при изучении языка переворачивает их действительное соотношение. Раз мышление и язык одно и то же, то все существенное языка в полной мере относится и к мышлению как его разновидности. Для Витгенштейна изучение языка и есть изучение самого мышления в его сущностных чертах, свободных от психологических привнесений. В языке дано самое существенное мышления. Дело обстоит не так, что имеются необходимые условия мышления, которые могут быть нарушены применением неадекватных средств выражения. Используя терминологию Канта, в языке даны априорные условия мышления. В телеологии языка выражен схематизм мышления. В этом смысле как выражение внутренней целесообразности языка «логика трансцендентальна» [6.13]. Впрочем, задача ЛФТ, если рассматривать ее с точки зрения изучения априорных структур мыслительного процесса, вполне сопоставима с усилиями других авторов. На это пытается обратить внимание и сам Витгенштейн, когда задает риторический вопрос: «Разве не соответствует мое изучение знакового языка изучению мыслительного процесса, который философы считали таким существенным для философии логики? Только они по большей части запутались в несущественных психологических исследованиях» [4.1121]. Однако пониматься это должно с соответствующей корректировкой, а именно с точностью до наоборот. В ЛФТ изучению существенных черт мышления для корректировки языка логики противопоставлено изучение логики языка для установления существенных черт мышления Предупреждая неправильное понимание, Витгенштейн говорит о том, что опасность запутаться в несущественных психологических деталях грозит и его методу [4.1121]. Примером тому как раз и может служить Введение Рассела.. Изучение мышления касается применения логики и не может фундировать последнюю. Логика до мышления, в его психологическом смысле. Показателем психологизации существа дела является обращение к опыту, который в исследованиях подобного рода всегда выступает неким summum summarum мышления. Витгенштейн же руководствуется основным принципом, что «каждый вопрос, который вообще может решаться логикой, должен решаться сразу же» [5.551]. Логику не затрагивают проблемы, связанные с тем, что лежит в основании конкретных знаний о мире, чувственное или интеллектуальное созерцание. Как раз наоборот, попытки решать логические проблемы, обращаясь к созерцанию мира, как это делают Рассел или Фреге, указывают на ошибочность предпринимаемых усилий. Но это не означает, что логика не имеет никакого отношения к миру. Последнее могло бы иметь силу только тогда, когда логика соотносилась бы с формами и законами мышления, как, например, у Канта, который рассматривает формальную логику как теорию, описывающую структуру отношения мышления к самому себе. Поскольку у Витгенштейна речь идет о логике языка, а сущность языка он видит в описании реальности, постольку логика, являясь выражением внутренней целесообразности языка, очерчивает границы любого возможного описания. «Великая проблема, вокруг которой вращается все, что я пишу, следующая: существует ли a priori некоторый порядок в мире, и если да, то в чем он состоит?» Там же, с.73.. При ответе на этот вопрос необходимо учитывать, что с точки зрения позиции, выраженной в ЛФТ, речь о реальности может идти только в том отношении, в котором она выражена в языке. Поэтому априорный порядок в мире есть следствие априорного порядка в языке. Несмотря на то, что такой ход мысли имеет видимое сходство с трансцендентальной постановкой вопроса, нельзя переоценивать его близость к какой-то разновидности трансцендентализма. Если это и трансцендентальная философия, то в весьма своеобразном смысле. Ее можно назвать негативным трансцендентализмом, поскольку она пытается всякий опыт вывести за рамки отношения языка к реальности. Логика до опыта, неважно, будет он чувственным, как у Канта, или каким-то другим. Априорный порядок в мире не зависит от типа созерцания. «'Опыт', в котором мы нуждаемся для понимания логики, заключается не в том, что нечто обстоит так-то и так-то, но в том, что нечто есть, но это как раз не опыт. Логика есть до всякого опыта - что нечто есть так. Она есть до Как, но не до Что» [5.552]. Логический анализ затрагивает тот срез вопросов, который касается того, что вообще что-то есть, неважно каким образом оно нам дано. В этом он скорее ближе метафизике Аристотеля, пытающейся ответить на вопрос «Что есть сущее само по себе?» Что касается используемого Витгенштейном термина `трансцендентальное', то по содержанию он скорее ближе схоластической традиции, чем философии Канта.. Таким образом, понятие опыта, являющееся центральным для трансцендентальной философии, вообще не задействовано у раннего Витгенштейна. Возникает резонный вопрос: «Почему?» Для того чтобы на него ответить, необходимо уяснить, какое место в ЛФТ отводится субъекту. Речь, разумеется, идет о субъекте в непсихологическом смысле. Чтобы прояснить эту проблему обратимся к аналогии, хотя и не вполне правомерной, с Кантом. В трансцендентальной логике субъект выступает условием применения схематизма рассудка к чувственному материалу. При этом сам субъект не является элементом схемы, он выведен за ее рамки. Учитывая, что для Витгенштейна схематизм мышления выражен в телеологии языка, субъект не может обнаруживаться в языке. Он выведен за его рамки так же, как трансцендентальное единство апперцепций в схематизме Критики чистого разума. Здесь аналогия заканчивается. В трансцендентальной философии схематизм описывает применение чистых рассудочных понятий к чувственности, а субъект является условием такого применения. В результате применения рождается опыт. Все, что не укладывается в схематизм, является для Канта бессмысленным, имеет характер `трансцендентальной видимости'. Опыт - это своего рода горизонт, за который не может выйти трансцендентальная философия. Но именно поэтому отношение языка и мира не является для Витгенштейна трансцендентальным в смысле Канта. В ЛФТ речь идет не о применении языка, а о тех условиях, которые позволяют применять что-то к чему-то. Действительно, субъект является условием применения языка к миру, так же как мастер является условием применения шаблона к измеряемому предмету. Но любое применение должно предполагать, что шаблон и измеряемый предмет имеют нечто общее. Между шаблоном и предметом имеются объективные функциональные отношения. В отличие от субъективных, объективные условия применения предшествуют самому применению. Как раз поэтому применение бывает верным или неверным в зависимости от правильности понимания шаблона. Именно о таких объективных условиях и ставится вопрос. Но опыт без субъективного условия совпадает с миром: «Весь опыт есть мир и не нуждается в субъекте» Там же, с. 111.. Когда речь идет об объективных отношениях языка и мира, то объективное понимается не в критическом, кантовском смысле, а в самом что ни на есть догматическом, поскольку имеются в виду те отношения, которые устанавливаются до всякого субъекта. Вопрос стоит примерно так: Что есть в самом знаке, чтобы он мог рассматриваться как знак? Каковы необходимые условия функционирования знаковой системы? Таким образом, задача не в том, чтобы выяснить, как мы выражаем себя с помощью знаков, а в том, чтобы выяснить природу существенного и необходимого в знаках. Не опыт, а именно природа существенного и необходимого в знаках должна устанавливать границу мыслимого. Демаркация осмысленного и бессмысленного совпадает здесь с демаркацией выразимого и невыразимого. Вопрос стоит об установлении такой границы, которая обусловлена сущностью самого языка. Структура знаковой системы накладывает ограничения, которые не могут быть преодолены в силу природы самой знаковой системы. Возникает серьезная проблема. Когда априорные условия познания устанавливаются в рамках мышления, о них можно говорить, подразумевая, что мышление и язык не одно и то же. Поскольку априорные условия познания устанавливаются именно в языке, о них нельзя даже сказать. Действительно, возможность высказать нечто осмысленное о необходимых чертах структуры языка предполагает и возможность осмысленного отрицания такого высказывания, что само по себе бессмысленно. Вполне возможно, что дополнительные условия, которые, например, Рассел накладывает на образование выражений, как раз и представляют собой попытку сформулировать указанные ограничения. Однако совершенно не случайно, что соглашения, которыми руководствуется разговорный язык, `молчаливы'. Языковые средства, которые можно было бы использовать для того, чтобы выразить внутреннюю целесообразность знаковой системы, сами должны были бы ей удовлетворять. Но телеология отражается в совокупности всех элементов, в системе в целом. Поэтому говорить о внутренней целесообразности языка можно было бы только выйдя за рамки языка, что абсурдно. Здесь получает развитие тема, занимающая центральное место еще в Заметках, продиктованных Муру. Витгенштейн явно формулирует ее в письме к Расселу, в одном из тех редких случаев, когда пытается охарактеризовать общий смысл ЛФТ: «Я боюсь, Ты не уловил мое главное утверждение, для которого все, что касается логических высказываний, есть только королларий. Главный пункт - это теория о том, что можно выразить (gesagt) высказываниями - т.е. языком - (и, что сводится к тому же, можно помыслить) и что не может быть выражено высказываниями, но только показано (gezeigt); в чем, я думаю, заключается кардинальная проблема философии» Wittgenstein L. Letters to Russell, Keyns and Moore. P.71. Нельзя сказать, что Рассел совершенно не заметил этой темы. Он обращается к ней во Введении. Другое дело, что он интерпретирует ее не как философскую, а как логическую проблему, т.е. рассматривает с точки зрения построения идеального логического языка.. Вот здесь как раз и проступает основная задача логического анализа, как деятельности по созданию языка логики. Логический анализ предназначен не для создания совершенного языка, он предназначен для создания такой знаковой системы, которая проясняла бы строй любого языка. Логика языка (а не о какой другой логике и речи идти не может) - это то, что относится к всеобщей и необходимой природе знаков. Каждая знаковая система (от естественного языка до идеального языка Фреге-Рассела), поскольку она оперирует знаками, должна удовлетворять этой природе. Поэтому нет более или менее совершенного языка, всякий язык совершенен. Но практически любой язык говорит нечто, логический же язык, отвлекаясь от случайного содержания выражений, только показывает то, что заключено во всеобщей и необходимой природе знаков. Он показывает то, что скрыто молчаливыми соглашениями. Стремление выразить внутреннюю телеологию языка как такового и есть основная задача логики. Поэтому, когда Витгенштейн говорит, что философские проблемы возникают из непонимания логики нашего языка, имеется в виду не то, что отдельные черты знаковой системы неправильно трактуются тем или иным исследователем. Речь идет о том, что неправильно трактуется задача самой логики. Логика языка - это то, что относится к уровню показанного, к тому, что «не может быть сказано ясно». Поэтому всякая попытка говорить о логике языка представляет собой фундаментальное философское заблуждение. Множество философских проблем являются не ложными, а просто бессмысленными. При надлежащем понимании логики языка многие проблемы были бы решены, поскольку они бы просто исчезли. Здесь вновь работает инженерная интуиция. Человеку, которому показали, как работает механизм, какие-либо объяснения становятся излишними, он уже видит, что механизм должен работать так, а не иначе. По существу, у Витгенштейна логика становится именно средством философии, а не наоборот, как у Рассела. Анализ общего содержания ЛФТ приводит к тому, что исчезли бы не только те проблемы, о которых говорит Рассел. За рамки построения логически совершенного языка задача Витгенштейна выходит и в другом отношении. Она не просто связана с демонстрацией существенных черт знаков. Ее решение косвенным образом указывает на то, что в рамках знаковой системы вообще невозможно выразить, хотя последнее и может иметь видимость содержания. Что же ограничено необходимой природой знаков? Она показывает то, что может быть сказано с их помощью, тем самым показывая то, что с их помощью сказать нельзя. Показывая границу, мы показываем то, что находится по обе ее стороны. С одной стороны - сказанное, с другой - невыразимое. С одной стороны, то, о чем необходимо говорить ясно, с другой - то, о чем следует молчать. Показанное, таким образом, разбивается на два типа: во-первых, то, что относится к знакам самим по себе; во-вторых, то, что не может быть выражено в знаках. Первое должно просто умалчиваться в силу принимаемых соглашений. О втором нужно молчать в силу невозможности выразить. Невысказанное двояко. Мы должны молчать о границе и о том, что за ней. Вопрос в том, одинаково ли молчание? О первом мы молчим в силу инженерной интуиции, поскольку излишне говорить о том, что и так ясно. О втором же молчим многозначительно, молчим эмфатически, молчим подчеркнуто. Все наше молчание о первом есть лишь средство подчеркнуть молчание о втором. Таким образом, показанное разнообразно, но об одном показанном Витгенштейн, проясняя структуру языка, все же считает возможным говорить, тогда как о другом можно только молчать. Однако это молчание не беспредметно Предметность молчания в ЛФТ отмечали уже представители Венского кружка, на что указывает один из австрийских исследователей: «Проницательный Отто Нейрат, энергичный критик Витгенштейна, обсуждая последнее предложение Трактата, между прочим, выразил свое справедливое подозрение: `О чем невозможно говорить, о том следует молчать': что стоит за словом `о том'? Почему не просто молчать? Вот буквально Отто Нейрат: «`О чем невозможно говорить, о том следует молчать' - это, по меньшей мере, языковая неправильность; это звучит так, как если бы имелось нечто, о чем мы не могли бы говорить. Мы скажем: если кто-то действительно желает придерживаться сугубо метафизического настроения, то он молчит, но не `молчит о чем-то'. Мы не нуждаемся в метафизической лестнице для пояснений. В этом пункте мы не можем следовать за Витгенштейном, однако его большое значение для логики тем самым не умаляется». Это слово `о том' для Витгенштейна как раз и было той `важной частью', о которой он позже очень хорошо говорил. И говорил не только всей своей `формой жизни', но также философскими работами» (Краус В. Молчать о чем -- Вопросы философии, 1996, №5. - С.114).. О чем именно молчит Витгенштейн, проясняет его письмо к Людвигу фон Фиккеру, издателю литературного журнала Brener, в котором автор первоначально надеялся опубликовать ЛФТ. Это письмо тем более интересно, потому что здесь по-иному, чем в послании к Расселу, разъясняется задача исследования. Фиккер не логик, поэтому содержание письма - это как бы взгляд с другой стороны. Витгенштейн пишет: «Смысл книги - этический. Как-то я хотел включить в предисловие предложение, которого фактически там теперь нет, но которое я сейчас напишу Вам, поскольку оно, быть может, послужит Вам ключом; а именно, я хотел написать, что моя работа состоит из двух частей: из той, что имеется здесь в наличии, и из той, что я не написал. И как раз эта вторая часть более важна. А именно, посредством моей книги этическое ограничивается как бы изнутри; и я убежден, что оно строго ограничивается ТОЛЬКО так. Короче, я думаю: Все то, о чем многие сегодня болтают, я устанавливаю в своей книге тем, что я об этом молчу. И поэтому эта книга, если я не слишком ошибаюсь, говорит многое из того, что Вы сами хотели сказать, но вероятно не увидели, что об этом говорится. Теперь, я рекомендую Вам прочесть предисловие и заключение, ибо они этот смысл приводят к непосредственному выражению» Wittgenstein L. Briefe an Ludwig von Ficker. - Salzburg: Verlag Otto Mьller, 1969. - S.35-36.. Невыразимым, таким образом, оказывается Кантово царство свободы. Все проблемы этики являются псевдопроблемами. Ясности мышления соответствует ясность выражения, а не болтовня. Наука о морали как система знаний оказывается невозможной, а предмет этики специфицируется молчанием, когда указывают на то, о чем можно говорить. Две различные характеристики основной задачи ЛФТ, представленные в письмах, рождают проблему: Чем руководствовался Витгенштейн, логикой или этикой? Рассматривать ли его содержание как руководство по философии логики или как систематическую демонстрацию невозможности этики? Скорее, ни то, ни другое. Логика и этика - одно, с той лишь разницей, что первая, показывая то, что можно выразить, ставит границу мыслимому изнутри, а вторая, подчеркнуто безмолвствуя о своем предмете, ставит границу выразимому извне. Ясно мыслить, следуя велению императива, или многозначительно молчать, следуя требованию ясно мыслить, - это лишь вопрос предпочтения. 2.4 Логический атомизм "Трактата": от синтаксиса к онтологииКак уже указывалось, основной грамматической категорией ЛФТ является предложение (Satz). Почему именно предложение? При ответе на этот вопрос необходимо учитывать как логическую, так и философскую мотивацию. Логическая мотивация не выходит здесь за рамки интуиций, которые имели место уже у Фреге. Удобство функциональной трактовки дает очевидные преимущества при объяснении логических примитивов, из которых построено предложение, не прибегая к дополнительным допущениям. Так же как и Фреге, Витгенштейн рассматривает остальные языковые единицы с точки зрения той функции, которую они выполняют в предложении. С точки зрения этой категории вводится и понятие знаковой системы: «Совокупность предложений есть язык» [4.001]. Эвристичность такого подхода демонстрируется результатами, достигнутыми в Заметках по логике и Заметках, продиктованных Муру. Однако эти последние не отделимы от философских мотивов, технической разработкой которых они в значительной мере и являются.Витгенштейн обращается к предложению, преследуя по крайней мере две цели. Одна цель связана с оправданием развиваемого им типа логического анализа, где логика рассматривается как выражение внутренней целесообразности языка. Для ее реализации необходимо объяснить сущность предложения так, чтобы то, что считается предложениями логики, не являлось предложениями в собственном смысле, а логические константы не оказались конституентами предложения. В результате логика должна предстать знанием совершенно иного типа, чем остальные науки. Она ничего не говорит о реальности, но показывает структурные взаимосвязи знаковой системы. Другая цель связана с тем, что правильное объяснение предложения позволит вывести за рамки исследования теорию познания, которая долгое время рассматривалась как необходимый элемент, оправдывающий логический анализ. Действительно, отказ от любого вида опыта как сомнительной предпосылки логического анализа ставит под удар теорию познания как философское основание логики. Опыт, призванный объяснить, на каком основании то или иное предложение квалифицируется как истинное, здесь вообще не должен приниматься в расчет, поскольку «для того, чтобы элементарное предложение было истинным, оно прежде всего должно быть способно к истинности, и это все, что затрагивает логику» Дневники 1916-1918. С.37.. Способность к истине не выходит за рамки основного допущения, что все конституенты предложения объяснимы с точки зрения той функции, которую они выполняют в предложении. Если бы в анализе первичными были более элементарные синтаксические единицы, то с необходимостью возникала бы проблема, каким образом из них образуется предложение, которому можно приписать истинностное значение? В данном случае вряд ли можно было обойтись без допущения синтетической деятельности субъекта, к которой, например, прибегает Рассел в своей теории суждения.Тесная связь указанных целей просматривается уже в Заметках и может рассматриваться как развитие единой темы - темы биполярности предложений. При реализации этих целей тема биполярности развивается в двух направлениях. С одной стороны, поскольку в рамках единого предложения скоординированы два полюса, исчезает необходимость обращаться к субъекту для объяснения дуализма истины и лжи. Предложение независимо от субъекта отвечает за свою способность к истинности и ложности. Нужно только показать, каким образом предложение посредством своих полюсов `достает' до действительности. С другой стороны, все, что касается логического обрамления знаковой системы, отраженного в логических союзах и псевдопредложениях логики не затрагивает существенной особенности предложений быть истинными и ложными, а следовательно, не отвечает за связь предложений с действительностью и относится к свойствам знаковой системы. Необходимо лишь создать адекватную систему записи, которая демонстрировала бы эту особенность логической фурнитуры. Таким образом, движение мысли в ЛФТ можно описать так: объяснить, как предложение связано с действительностью, для того, чтобы показать грань, где эта связь утрачивается, сказанное переходит в показанное и невыразимое.Витгенштейн пытается объяснить именно сущность предложения, а не кодифицировать различные типы предложений, указывая на их различие в способе связи с действительностью. Наоборот, только с точки зрения логической сущности предложения должны решаться все вопросы, касающиеся видимого разнообразия способов выражения. Здесь же должны найти свое решение вопросы, касающиеся оппозиций аналитического и синтетического, априорного и апостериорного как характеристики этих способов.2.4.1 Синтаксис элементарного предложенияСогласно общим установкам Витгенштейна, можно было бы сказать, что вся философия логики - это ответ на вопрос, что может решить сама логика, а что нет. Применительно к анализу основного логического понятия, каковым выступает предложение, это означает, что его структуру нужно объяснить, отталкиваясь лишь от основного свойства предложения (способности быть истинным и ложным). Задача Витгенштейна станет яснее, если вернуться к Фреге и Расселу, устанавливающим структуру предложения с точки зрения категорий знаков, из которых оно построено. Рассел, например, все предложения делил на атомарные и молекулярные. Атомарность определялась тем, что в конструкции использовались знаки свойств и отношений, а молекулярность - составленностью из атомарных предложений и логических союзов. Категории скомбинированных знаков определяли и то, можно ли конструкцию вообще считать предложением, что было связано с ограничениями, накладываемыми теорией типов. По мнению Витгенштейна, такой подход собственно логическим назвать нельзя, поскольку он требует апелляции к значениям знаков, предполагая определенную структуру реальности. Собственно логический анализ предложений должен начинаться там, где о значении знаков речь еще не идет. Значения знаков должны вводиться с точки зрения самой возможности предложения. Другими словами, не предложение должно быть объяснено с помощью значения знаков, из которых оно построено, а все знаки и их значения должны быть объяснены с точки зрения возможности предложения. В Дневниках эта мысль выражена следующим образом: «Фреге говорит: Каждое законно образованное предложение должно иметь какой-то смысл; а я говорю: каждое возможное предложение является законно образованным, и если оно не имеет смысла, то это может быть только потому, что мы не наделили никаким значением некоторые из его составляющих. Даже если мы уверены, что сделали это» Там же. С.17.. Значения составных частей предложения должны определяться в зависимости от того, какую функцию они выполняют в предложении. В этом отношении предложение является не результатом комбинирования первоначальных знаков, а исходным пунктом логического анализа, который наделяет соответствующим значением составные части. При таком подходе вопрос заключается не в том, что обозначает каждый знак, а в том, как он обозначает [3.334]. Вопрос о как, предшествует вопросу о что, поскольку прежде чем придать знаку значение, необходимо установить его символические особенности, его способность обозначать. Подобный анализ Витгенштейн называет синтаксическим: «В логическом синтаксисе значение знака не должно играть никакой роли; должна быть возможна разработка логического синтаксиса без всякого упоминания о значении знака, предполагается лишь описание выражений» [3.33].Предпринимая синтаксический анализ, будем отталкиваться только от одного свойства предложений - их способности к истинности и ложности. В самом понятии предложения нет ничего, что препятствовало бы конструированию предложений, состоящих из таких элементов, которые сами могли бы быть истинными или ложными. Однако описание структуры предложения, отталкивающееся от его истинности и ложности и предполагающее при этом, что истина и ложь уже могут характеризовать его элементы, содержало бы круг, поскольку в описании сложного уже предполагалось бы описание простого, которое еще только нужно объяснить. Поэтому начинать следует именно с такого элемента, где истина и ложь в качестве характеристик появляются впервые. Здесь возникает концепция элементарного предложения. В первом приближении элементарное предложение можно было бы описать как предложение, которое не включает в качестве элементов другие предложения. Данного определения, ввиду отрицательного характера, явно недостаточно. Оно указывает, чем не является элементарное предложения, но оставляет открытым вопрос о том, что оно такое. Основной признак элементарного предложения вводится в афоризме 4.211: «Признаком элементарного предложения является то, что никакое элементарное предложение не может ему противоречить». Этот признак становится ясным, если учесть, что понятие `истина' возникает именно с введением элементарного предложения. В этом смысле элементарные предложения безразличны друг к другу, каждое из них самостоятельно конституирует истину и ложь.Несмотря на различие подходов, можно сопоставить элементарное предложение с атомарным предложением в смысле Рассела. Однако аналогия в данном случае была бы обманчивой. Следует учесть, что понятие элементарного предложения представляет собой априорную конструкцию и не связано с каким-либо конкретным примером. Это отличает позицию Витгенштейна от позиции Рассела, который вводил понятие атомарного предложения, ориентируясь на обыденный язык. Предложения типа “Это есть зеленое” рассматривались им как примеры простых предложений, составленных из указания на предмет и выражения для свойства. Позитивный признак в данном случае можно дополнить негативным. Поскольку нельзя указать такой составной части данного предложения, которая, в свою очередь, была бы предложением, оно не является молекулярным. Однако составленность из различных категорий знаков не может служить четким критерием. Независимость атомарных предложений предполагала бы знание структуры значений тех знаков, из которых они построены. Но в компетенцию логики, конечно, не входит, например, вопрос о том, какова действительная структура цвета. Критерий же Витгенштейна является чисто логическим и не предполагает никакой ссылки на реальность. Напротив, он позволяет сугубо по логическим основаниям установить, является ли предложение элементарным: «Если логическое произведение двух предложений является противоречием, а предложения кажутся элементарными предложениями, то мы видим, что в данном случае видимость обманывает (например: А есть красное, и А есть зеленое)» Там же. С.114.. Правда, если следовать данному критерию, то затруднительно привести какой-либо пример элементарного предложения. Ни одно предложение обыденного языка, по-видимому, не является элементарным в этом смысле О том, что подобные предложения Витгенштейн не считал элементарными, можно, судить по его более поздней работе (см.: Витгенштейн Л. Несколько заметок о логической форме -- Логос: философско-литературный журнал, М.: Гнозис, 1994. С.210-216), где данная точка зрения в некоторых аспектах подвергается критике. В частности, там он считает, что характеризующая качество степень должна включаться в элементарное предложение. Поэтому элементарные предложения, даже если они не противоречат друг другу, могут друг друга исключать.. Но поскольку мы ориентируемся на априорную конструкцию, это не имеет никакого значения. Элементарное предложение предполагается спецификой логического анализа и затребовано сущностью языка.Поскольку «простой - нерасчлененный - знак не может быть ни истинным, ни ложным» (Д, С.24(2)), постольку элементарное предложение логически расчленимо [4.032], оно состоит из частей. Именно конфигурация частей задает возможность истинности предложения. Несмотря на то, что части предложения могут определяться по-разному, в конечном счете оно должно состоять из таких элементов, которые являются простыми и далее не разлагаются. «Составные части предложения должны быть простыми = Предложение должно быть полностью артикулировано» Дневники 1916-1918. С.86.. Полная артикуляция определена требованием полноты анализа. Если логический анализ возможен, то он должен где-то заканчиваться. «Требование возможности простого знака есть требование определенности смысла» [3.23]. Полная артикуляция предложения единственна, поэтому «имеется один и только один полный анализ предложения» [3.25]. Относительно простых частей самих по себе, помимо того, что они различны, нельзя указать никакого другого различия, поскольку это требовало бы дополнительных характеристик, что свидетельствовало бы о их непростоте. В этом смысле все простые части предложения равнозначны. «Простые знаки, используемые в предложении, называются именами» [3.202]. Полностью проанализированное предложение состоит только из имен. Однако для адекватного понимания элементарного предложения необходимо учесть, что a priori можно знать только то, что оно состоит из имен, но a priori невозможно установить его полный состав. Как пишет Витгенштейн, «элементарное предложение состоит из имен. Но так как мы не можем указать количество имен с различными значениями, то мы не можем также указать состав элементарного предложения» [5.55]. Нельзя однозначно вводить знаковую форму, не зная, соответствует ли ей что-нибудь в действительности [5.5542]. Понятие элементарного предложения имеется помимо его особых форм, перечисление которых было бы совершенно искусственным [5.554; 5.555]. Такой искусственностью, например, страдает описание атомарных предложений Расселом, который в качестве примитивных знаков различал в них имена, с одной стороны, и знаки отношений различной местности с другой. Атомарные предложения классифицировались в зависимости от местности отношения. Но сразу возникает вопрос, отношения какой местности допустимы, если допустимы вообще? Это мог бы решить только опыт, к которому логика собственно апеллировать не должна [5.553]. Обращение к созерцанию непосредственно указывает на ложность разрабатываемого подхода. Вопрос о конкретных формах элементарных предложений может решить только применение логики, а не ее априорная конструкция [5.557].Хотя полный состав элементарного предложения a priori установить нельзя, тем не менее, поскольку предполагается расчленимость на простые составляющие, записать a priori знак элементарного предложения, указывая его отдельные элементы, все-таки можно. При обозначении имен как `a', `b', `c', элементарное предложение записывается как функция имен в форме `fa', `Ф(a,b)' и т.п. [4.24]. В данном случае Витгенштейн не выходит за рамки представлений Фреге и Рассела, понимая предложение как функцию его составных частей [3.318]. Однако сами составные части понимаются иначе. У Фреге и Рассела в знаках предложений `fa', `Ф(a, b)' имена `a', `b' обозначают самостоятельные индивиды, а знаки `f(…)', `Ф(…, …)' являются выражениями функций, которым соответствуют свойства и отношения. Синтаксический подход, разрабатываемый Витгенштейном, требует рассматривать знак элементарного предложения, не апеллируя к значениям его составных частей. С этой точки зрения имена являются знаками простых частей предложения, а не знаками самостоятельных индивидов. Согласно пониманию простых частей имена далее определить нельзя [3.26]. Это отличает их от функциональных знаков, указывающих на неопределенную часть элементарного предложения, которая может быть подвергнута дальнейшему анализу и разложена определениями [3.24]. Другими словами, знак предложения (Satzzeichen) включает указание на артикулированные и неартикулированные части, где неартикулированная часть может быть подвергнута дальнейшему разложению, возможно ad infinitum.Допустим, учитывая указанные выше ограничения на предмет приведения примеров, что `Отелло познакомил Дездемону с Кассио' является элементарным предложением. Предположим также, что `Отелло' является простой частью данного предложения, и обозначим его `a'. Тогда знак данного предложения можно записать как `fa', где артикуляция ограничивается указанием на одну простую часть и неопределенный компонент. Если продолжить анализ, то неопределенный компонент можно разложить определением, предполагая, скажем, что `Дездемона' также является простой частью, и обозначив ее как `b'. В этом случае `f(…)' по определению будет соответствовать `Ф(…, b)'. Знак предложения тогда примет вид `Ф(a,b)', где артикулированы уже две простые части. Проделав ту же процедуру с `Кассио', получим знак `G(a,b,c)', где артикулированы уже три простые части. Данный анализ можно продолжить далее, разлагая неартикулированную часть, обозначенную функциональным знаком `G(…, …, …)'. Отметим, что при таком подходе относительно функциональной части не предполагается, что она обозначает каким-то иным способом, чем имена. Функциональная часть лишь указывает на неопределенность присутствующую в элементарном предложении Эта позиция отличается от той, что была прорисована в Заметках по логике, где функциональные знаки обладали собственным, отличным от имен значением, хотя оно и было вторичным, извлекаемым из поведения фактов.. Здесь не должно вводить в заблуждение то, что `познакомил', как обычно считается, предполагает какое-то иное значение, чем `Отелло' или `Дездемона'. Этот элемент указывает на такую же неопределенность в элементарном предложении, как и выражение `познакомил Дездемону с Кассио', и может быть посредством определений разложен далее. Смущение здесь может вызвать только то, что значение выражений `Отелло' и `Дездемона' предполагается простым, поскольку им соответствуют самостоятельные индивиды. Но как указывал еще Рассел, значение таких имен ни в коем случае не является простым, поскольку они представляют собой скрытые дескрипции. К тому же значение в данном случае нас не интересует, мы лишь предполагаем, что эти знаки являются простыми. Точно так же относительно функционального знака предполагается, что он указывает на неопределенную часть, которая может быть разложена определениями. В этом отношении анализ должен показать, что и выражение `познакомил' состоит из имен. Однако не дело логики осуществлять полный анализ каждого выражения. В логике можно лишь сказать, что полный анализ в конце концов должен привести к конструкции, которая состоит только из имен. Но поскольку a priori привести пример формы такой конструкции нельзя, логика при записи элементарных предложений ограничивается лишь указанием на не разлагаемые далее и определяемые части Г.Энском в Introduction to Wittgenstein's Tractatus (а следом за ней и другие авторы, например, Fogelin R.J. Wittgenstein.- Routledge & Kegan Paul, London, 1976.- P.49) предлагает записывать полностью проанализированные элементарные предложения, из которых состоит идеальный логический язык, в виде `a-b-c-d'. В частности, она пишет: «Если бы мы задали `a-b-c-d' как элементарное предложение, тогда `a-b-c-( )' и `a-(`)-(``)-d', были бы двумя различными функциями, которые можно было бы представить как `fx', `Ф(x,y)' соответственно; и репрезентация `a-b-c-d' в виде значения этих двух функций была бы `fd', `Ф(b,c)'» (P.101). Здесь функциональные знаки также рассматриваются как совокупности имен. Однако если установлен полный состав функциональных знаков, тогда от них не остается ничего; в этом случае «(`)-(``)-(```)-(````) было бы формулой, `логической формой - логическим первообразом' элементарного предложения» (Р.101). Здесь функциональный знак исчезает, поэтому «у Витгенштейна в полностью проанализированном предложении мы не находим ничего, кроме множества аргументных мест, наполненных именами объектов; здесь не остается выражения такого вида, которое могло бы рассматриваться как обозначение понятия» (Р.110). С такой интерпретацией мы не согласны по следующим причинам. Во-первых, Витгенштейн не строит идеальный логический язык, состоящий из полностью проанализированных предложений, а стремится прояснить строй любого языка. Полный состав предложения указать невозможно, полностью проанализированное элементарное предложение является лишь абстракцией, затребованной логическим анализом. Во-вторых, если бы можно было a priori предоставить конкретный пример элементарного предложения в виде констелляции имен `a-b-c-d', как предлагает Энском, Витгенштейн не преминул бы воспользоваться случаем. Однако он специально указывает, что любые примеры форм элементарного предложения были бы искусственны [5.554] и «желание их дать должно вести к явной бессмыслице» [5.5571]. В логике относительно элементарного предложения можно лишь указать части, не разлагаемые далее определениями, предполагая, что этим еще не все определено. Поэтому в знаке элементарного предложения функциональный знак не может исчезнуть..Знак предложения, вида `fа', состоит из более простых частей. Однако поскольку простые части вводятся с точки зрения элементарного предложения, необходимо учитывать, что ни `f', ни `а' сами по себе никакой интенции значения не имеют. Их значение определяется только с точки зрения той функции, которую они выполняют в элементарном предложении. «Имя имеет значение только в контексте предложения» [3.3]. В данном случае этот тезис Витгенштейна можно назвать синтаксическим принципом контекстности. Понимать `а' как имя можно только ориентируясь на целое предложение, где этот знак выражает часть, которую нельзя разложить далее определениями. То же самое относится к функциональному знаку, выражающему еще не определенную часть предложения. Только в отношении того, что неопределяемо и еще не определено в `fа', имеет смысл говорить об имени и функции, приписывая `f' и `а' некоторую интенцию значения. Интенция значения знака задается формой его логико-синтаксического применения [3.327]. Знак `а' может рассматриваться как имя только в том случае, если он применяется в комбинации с функциональными знаками, а знак `f' - как функциональный знак только в том случае, если он комбинируется с именем. В этом смысле ни имена, ни знаки функций не являются самодостаточными, они предполагают друг друга. Осмысленное употребление имен как имен должно учитывать их соотношение с функциями, и наоборот [3.326]. В этом случае знак становится символом, он наполняется интенцией значения. Само по себе `f'или `а' есть лишь чувственно воспринимаемый значок [3.32], в котором символ можно распознать только в контексте предложения, где становится ясным способ употребления данного значка В письмах к Огдену Витгенштейн следующим образом разъясняет афоризм 3.326: «Для того чтобы распознать символ в знаке, мы должны посмотреть, как этот знак осмысленно используется в предложениях. Т.е. мы должны наблюдать за тем, как используется знак в соответствии с законами логического синтаксиса. Таким образом, `осмысленный' означает здесь то же самое, что и `синтаксически корректный'» (Letters to C.K.Ogden. P.59)..Все это говорит о том, что знаки имен и функций должны вводиться не сами по себе, как у Рассела и Фреге, а с точки зрения их общей формы употребления. Общая форма употребления имени или знака функции должна предполагать все их возможные вхождения в элементарные предложения. Здесь нужно учитывать относительную независимость знаков функций и имен. Несмотря на то, что в общем случае их интенция значения устанавливается только друг относительно друга, они могут входить в разные предложения в связи с другими именами и знаками функций соответственно. Предложения могут иметь сходное содержание, что и изображается сходством выражений. Например, в элементарные предложения `fа' и `fb' входит одно и то же `f', здесь одна из частей предложений выразима одним и тем же образом в обоих случаях. «Выражение - все то существенное для смысла предложения, что предложения могут иметь друг с другом общего» [3.31]. Сходство выражений определяется не только содержанием, но и формой. Именно форма свидетельствует об их символических особенностях. «Выражение предполагает формы всех предложений, в которые оно может входить» [3.311]. В этом отношении выражение выступает общим признаком некоторого класса предложений. Указать символические особенности знака - значит указать класс предложений, для которых он является общим выражением. В таком указании общее выражение остается постоянным, а все остальное рассматривается как переменная [3.312]. В `fа' и `fb' есть общее выражение, которое можно использовать для указания на класс всех подобных предложений. В этом случае `fх' является переменной предложения, а значения данной переменной суть все предложения указанного вида. Символическая особенность функционального знака фиксируется данной переменной через указание на то, что, сочленяясь с выражениями определенного вида (именами), он образует элементарные предложения. Описание значений переменной предложения показывает область осмысленного употребления функционального знака. То же самое относится к именам. Имя может быть общим выражением некоторого класса предложений, как, например, в `fа' и `ga'. В этом случае для указания на такой класс можно использовать переменную предложения, где постоянным выражением будет имя, изображая эту переменную, скажем, так `а'. Здесь переменная предложения также фиксирует символические особенности имен, показывая область их осмысленного употребления.Подход Витгенштейна к переменным существенно отличается от подхода Фреге и Рассела, для которых переменная, присутствующая в предложении, всегда указывала на определенную категорию знаков, с заданным типом значения. Скажем, для Фреге в `fх' переменная `х' указывает на ненасышенную, требующую дополнения часть функции, являющейся неполным символом. Аргументное место данной функции может быть занято именами, полными выражениями, которые, сочленяясь с функцией, образуют предложение. Переменная `х' в таком случае указывает на класс имен. Для Витгенштейна же «каждая переменная может рассматриваться как переменная предложения. (Включая и переменное имя.)» [3.314]. Т.е. переменной является не сам по себе `х', а все выражение `fх'. Значениями такой переменной будут не знаки особого типа, а предложения соответствующего вида. При таком подходе имя также характеризуется существенной неполнотой, поскольку его символические особенности определяются только в отношении возможности сочленения с функциональным знаком. Если собственным именам естественного языка придать функцию имен в смысле Витгенштейна, то все сказанное можно проиллюстрировать следующим примером. Допустим, что “Сократ - философ” и “Платон - философ” являются элементарными предложениями. В качестве таковых на них можно указать как на возможные значения переменной `Философ(х)'. Точно так же предложения “Сократ - философ” и “Сократ - грек” можно указать как значения переменной `(Сократ)'. Преобразовывая какую-либо часть элементарного предложения в переменную, мы всегда получаем переменную предложения, для которой существует класс предложений, являющихся всеми значениями данной переменной. Правда, этот класс может зависеть от того, что мы произвольно, как в приведенном примере, определили в качестве составных частей предложения, но «если мы превратим все те знаки, значение которых было определено произвольно, в переменные, то такой класс все еще существует. Но теперь он зависит не от какого-либо соглашения, а только от природы предложения. Он соответствует логической форме - логическому прообразу» [3.315]. Логическим первообразом предложений во всех указанных примерах будет переменная `x'. Аналогичным способом можно указать логический первообраз предложений с двумя именами, скажем так: (x,y), тремя именами: (x,y,z) и т.п.Логический прообраз фиксирует область осмысленного употребления возможного знака, делает его символом. Вводить знак как имя - значит учитывать прообраз тех предложений, в которых он выступает в качестве имени, т.е., сочленяясь с функциональным знаком, символизирует совершенно особым способом. Так же и в общем случае: введение знака предполагает описание вида тех предложений, в которых он может встречаться. Такой подход не предполагает апелляции к значениям знаков, а «есть только описание символов и ничего не высказывает об обозначаемом» [3.317].Различие знаков, вводимое на уровне синтаксиса элементарного предложения, позволяет пересмотреть теорию типов Рассела. Для того чтобы запретить образование бессмысленных выражений, Рассел фиксировал тип знаков, из которых строилось предложение, через указание их значений. Комбинация знаков, относящихся к одному и тому же типу (например, где функция выступала бы в качестве собственного аргумента), считалась бессмысленной, поскольку приводила к парадоксу. Однако если функция вводится способом, предложенным Витгенштейном, при котором предполагается описание способов ее употребления, то парадокс становится невозможным, и при этом не требуется обращения к значениям знаков, поскольку «функция не может быть своим собственным аргументом, потому что функциональный знак уже содержит прообраз своего аргумента, а он не может содержать самого себя» [3.333]. Как это понимать? Рассел запрещает образование выражений вида `f(fx)'. Однако когда вводится `fx', предполагается указание на прообраз `x', который фиксирует форму аргумента, указывая возможные значения переменной `fx'. Для `f(fx)' прообраз будет другим, а именно `(x)', соответственно другой будет и форма аргумента. Здесь вводит в заблуждение использование одного и того же `f', но само по себе `f' ничего не обозначает, символические особенности проявляются только в контексте В ранней версии ЛФТ Витгенштейн следующим образом мотивирует принцип синтаксической контекстности: «Если бы имена имели значение и когда они комбинируются в предложения, и вне них, невозможно было бы, так сказать, гарантировать, что в обоих случаях они имели бы одно и то же значение в одном и том же смысле слова» (Prototractatus, 2.0122). Парадокс Рассела как раз основан на таком смешении, поскольку знаку f, рассматриваемому вне предложения, придается одно значение, а при вхождении в предложение в различной связи он приобретает разные значения.. Прообразы же показывают, что в связи с различием аргументов внутреннее и внешнее `f' хотя и являются одинаковыми знаками, но представляют собой различные символы. Таким образом, если учитывать не только внешний вид знаков, но и их символические особенности, показываемые синтаксисом предложения, не только решается парадокс Рассела, теория типов вообще становится излишней. Тем самым из логики устраняется одна из наиболее существенных предпосылок, не имеющая чисто логического характера. Правильная трактовка синтаксиса элементарного предложения сама по себе делает невозможным образование бессмысленных выражений. Здесь не требуется помощи извне, связанной с онтологическими допущениями теории типов; и в этом смысле `логика заботится о себе сама' В Prototractatus первичность синтаксиса отождествляется с требованием определенности смысла: «Требование определенности можно было бы сформулировать также и следующим образом: Если предложение должно иметь смысл, синтаксическое употребление каждого из его частей должно быть установлено заранее» [3.20103]. В ЛФТ требование определенности смысла является аналогом требования полноты анализа [3.23-3.251]. Стало быть, первичность синтаксиса и полнота анализа если и не равнозначные, то тесно связанные требования..Следующий важный тезис, вытекающий из синтаксического принципа контекстности, транспонирует одну из центральных тем Заметок по логике и имеет исключительное значение для понимания вытекающей из синтаксиса онтологии. Витгенштейн утверждает, что хотя элементарное предложение состоит из имен, оно не является классом имен. Как указывалось ранее, этот тезис отталкивается от критики теории Рассела, рассматривающего предложение как комплекс знаков, связываемых в процессе суждения. С точки зрения ЛФТ в предложении символическую нагрузку несет не само по себе наличие знака, а его отношение к другому знаку, поэтому предложение не комплекс значков, а факт. Как пишет Витгенштейн, «знак предложения состоит в том, что его элементы, слова, соотносятся в нем друг с другом определенным способом. Знак предложения есть факт» [3.14]. Факт, в отличие от простого комплекса значков, характеризуется внутренней динамикой. Когда Рассел записывает предложение как комплекс значков типа [a, b, R, xRy], значение здесь имеет только наличие значка определенного вида; их порядок устанавливает субъективная компонента, конституирующая истинность и ложность. Для Витгенштейна же определяющим является то, что предложение само по себе связано с действительностью. И эту связь задает возможность знаков соотноситься определенным образом. Факт имеет внутреннюю динамику; комплекс же, как совокупность значков, статичен. Проясним это, отталкиваясь от понимания имени.Выше говорилось, что простые части элементарного предложения отличаются друг от друга только тем, что они различны, поскольку указание любого различия предполагало бы их непростоту Здесь следует учесть, что, используя `a' и `b' в качестве различных имен, в расчет принимаются не различия в их очертаниях, поскольку таковые свидетельствовали бы об их непростоте. Подобные различия не относятся к сущности знакового изображения, а свидетельствуют лишь о принципиальной ущербности любой знаковой системы, которая пытается установить различия значков, апеллируя к их внешнему виду.. Но как тогда их можно было бы различить? Только с точки зрения их отношения друг к другу. Поэтому наличие различных имен в предложении фиксируется через их отношение друг к другу при переходе от одной простой части к другой. Этот переход не всегда является непосредственным, но он должен быть обязательно; а именно: «Неверно: “Комплексный знак `aRb' говорит, что а находится в отношении R к b”, верно следующее: “То, что `a' стоит в определенном отношении к `b', говорит, что aRb”» [3.1432]. В элементарном предложении символизирует как раз соотношение простых частей, а не наличие значков определенного вида, поскольку именно отношение одного знака к другому задает их символические особенности Трактовка предложения как факта, отталкивающаяся от его синтаксических особенностей, отличается от той, что основана на различении поведения объектов и представлена в Заметках по логике. Несмотря на почти буквальное совпадение в этих работах отдельных афоризмов (например, 3.1432), последние помещены в различный контекст. Скажем, в ЛФТ никогда не говорится о форме предложения как о том, что различает поведение объектов; также никогда не говорится и о значении `R', которое извлекается из этого различения. Можно сказать, что в ЛФТ и Заметках имеют место две разные концепции предложения как факта и их излишнее сближение (см., например, Griffin J. Wittgenstein's Logical Atomism, Ch.II, где ряд положений ЛФТ, в частности, понимание функциональных знаков и имен [4.24], интерпретируется с точки зрения введенного в Заметках различия компонентов и конституент предложения) не вполне оправданно.. Различая имена, мы в первую очередь обращаем внимание не на наличие знака, а на его отношение к другому знаку. Можно сказать, что в предложении `aRb' знаки `a' и `b' конституируются в качестве имен через отношение к неопределенной части `R', а в качестве разных имен - через отношение друг к другу. В `fa' `a' конституируется в качестве имени через отношение к `f' и т.п. Предложение - это комплексный знак, но не комплекс знаков. Знак `aRb' может пониматься как комплекс значков, но тогда он более не является предложением Пояснить различия комплекса и факта, возможно, поможет рукопись Витгенштейна Комплекс и факт, датированная июнем 1930г. и включенная Рашем Рисом в посмертно опубликованные Философские заметки. Несмотря на значительный срок, отделяющий эту работу, высказанные в ней идеи вполне вписываются в установки ЛФТ. Витгенштейн, в частности, пишет: «Комплекс не похож на факт. Ибо о комплексе я, например, могу сказать, что он движется от одного места к другому, но не о факте. Но то, что этот комплекс теперь расположен здесь, является фактом. …Я называю цветок, дом, созвездие комплексами: более того, комплексами лепестков, кирпичей, звезд, и т.д. То, что это созвездие расположено здесь, можно, конечно, описать предложением, в котором упоминаются только его звезды и не встречаются ни слово `созвездие', ни его имя» (Wittgenstein L. Philosophical Remarks. - The University of Chicago Press, 1975. - P.301). Т.е. факт, в отличие от комплекса, устанавливается не наличием лепестков или звезд, а их отношением друг к другу. То же самое относится к `aRb'. Можно сказать, что `aRb' является комплексом, составленным из `a' `R' и `b', но тогда это более не является фактом. Факт здесь устанавливается соотношением знаков, когда `aRb' рассматривается как предложение.. «То, что знак предложения является фактом, завуалировано обычной формой выражения - письменной или печатной» [3.143], поскольку обычно `aRb' мы склонны воспринимать как комплекс знаков, а не как динамическое соотношение его частей. Кроме того, поскольку любое выражение приобретает значение только в контексте предложения, комплекс вообще не должен рассматриваться как самостоятельное выражение, а характеризуется существенной неполнотой и на манер дескрипций Рассела может быть разложен определениями. Любой комплекс, хотя и не в действительности, но в возможности, согласно требованию полноты анализа может быть разложен до простых составляющих, каковыми выступают имена Внимательный читатель, знакомый с традицией комментирования ранних текстов Витгенштейна, заметит, что наша интерпретация функциональных знаков значительно отличается от тех дискуссий, которые были инициированы статьей: Copi J.M. Objects, Propreties and Relations in the `Tractatus' // Mind, Vol.57, №266, 1958. - P.145-165 (воспроизведена в Essays on Wittgenstein's Tractatus), где вопрос о возможности функциональных знаков связывается с вопросом о наличии в онтологии Витгенштейна свойств и отношений. Дж. Копи считает, что поскольку онтология ЛФТ допускает только простые предметы, выразимые посредством имен, которые сам Копи рассматривает на манер самостоятельных индивидов Рассела, постольку функциональные знаки, которые служат для выражения свойств и отношений, при анализе исчезают. В полностью проанализированном предложении никаких знаков свойств и отношений быть не должно. В этой интерпретации Копи прежде всего отталкивается от афоризма 3.1432, где, по его мнению, речь идет об исчезновении знака функции, поскольку отношение в онтологическом смысле выражается конфигурацией имен. К взглядам Копи на свойства и отношения мы еще вернемся, а пока заметим, что такой подход содержит ряд затруднений, самое значительное из которых связано с одноместными функциями. Если даже допустить, что `aRb' сводимо к отношению, например пространственному между `a' и `b', а разные отношения выразимы различными пространственными отношениями между именами, то все равно остается вопрос о предложениях вида `fa'. Если придерживаться взглядов Копи, следует сказать, что раз в совершенном языке функциональных знаков быть не должно, то существуют предложения состоящие из одного имени. Наиболее последовательно эту точку зрения проводит У.Селларс (Sellars W. Naming and Sayng // Essays on Wittgenstein's Tractatus, P.249-270; Sellars W. Truth and `Correspondence' // The Journal of Philosophy, Vol.LIX, №2, 1962. - P. 29-56), предлагая рассматривать `f' как указание на то, что `a' используется в качестве предложения. Это же, по мнению Селларса, можно выразить особым расположением имени или его особыми очертаниями. Если одинаковое имя встречается в двух различных предложениях, например `fa' и `ga', это можно было бы выразить различным написанием имени, скажем так: `a' и `a'. Мы не согласны с такой интерпретацией по следующим причинам: Во-первых, отдельное имя невозможно трактовать как факт, поскольку факт характеризуется соотношением элементов. Даже если записывать имена различно, то это характеризует их лишь как комплекс, но не факт. Во-вторых, в тексте Комплекс и факт Витгенштейн специально указывает, что факт не состоит из предметов и их пространственных отношений, что вытекает из интерпретации Копи и Селларса. Продолжая аналогию афоризма 2.03, он пишет: «Так же и цепь составлена из своих звеньев, а не из звеньев и их пространственных отношений. Факт в том, что эти звенья так связаны, он вообще не из чего не составлен» (Philosophical Remarks, P.303). В-третьих, в афоризме 3.1432 речь скорее идет не об исчезновении знака `R', а о том, что символическую нагрузку несет не его наличие в структуре предложения, а некоторое соотношение простых элементов. В-четвертых, подход Копи предполагает актуальную полноту анализа с примерами элементарных предложений, что, как говорилось выше, претит установке Витгенштейна. Наконец, самое главное. Копи и Селларс апеллируют к значениям знаков, выводя из употребления знаки с определенным типом значения, что выходит за рамки логического синтаксиса. Принципиально иную интерпретацию дает Е.Эванс (Evans E. About “aRb” // Essays on Wittgenstein's Tractatus. P.195-199). Он считает, что `R' в `aRb' характеризует не отношение, а порядок, «показывая, что aRb, а не bRa, или что aRb скорее, чем bRa». В этом случае `R' соотносится с классом возможных ситуаций, а имена указывают на какие-то определенные ситуации: «Я интерпретирую `aR' как референцию, в которой `R' показывает род ситуации, а `a' - вид». Эта интерпретация кажется привлекательной, особенно если учесть теорию прообраза, с которой ее можно связать. Однако эта же теория ставит перед таким подходом одно препятствие. С точки зрения прообраза предложения имя точно так же можно рассматривать как референцию к роду ситуаций, а `R' - как референцию к виду. В таком случае всякое различие утрачивается. В пользу нашей интерпретации, основанной на выделении в предложении неразлагаемой далее определениями и еще неопределенный части, говорит то, что она, видимо, свободна от этих недостатков и к тому же имеет сугубо синтаксический характер..Синтаксические отношения, конституирующие символическую функцию знака, Витгенштейн, называет формальными или внутренними, а знаки, чьи символические свойства выявляются посредством таких отношений, - выражениями формальных понятий. Например, формальное или внутреннее свойство имени быть знаком простой части предложения конституируется его отношением к другим частям предложения Здесь наблюдается интересная трансформация взглядов Рассела, который также сводил свойства к отношениям. Правда, у Рассела речь шла о внешних отношениях. У Витгенштейна же внутренние свойства есть следствие внутренних отношений. И если для Рассела сводимость свойств к отношениям есть свидетельство того, что все свойства и отношения являются внешними (см. выше), то для Витгенштейна, как станет ясно из нижеследующего, с точки зрения логики все отношения и свойства редуцируются к внутренним.. Свойства подобного рода являются характеристическими чертами логической формы предложения, которая становится ясной, как только мы понимаем символическую функцию знаков, из которых оно построено. Например, понимание предложения `fa' задает соотношение знаков `f' и `a' с точки зрения прообраза `x'. Само это понимание не зависит от какого-то нового описания. Мы видим, как понимать предложение `fa', когда смотрим на конфигурацию знаков. Логическая форма предложения показана знаком самого предложения. Таким образом, внутренние отношения и внутренние свойства знаков суть то, что показано знаком предложения, когда мы понимаем символические функции его частей.Синтаксические, или внутренние, отношения характеризуют не только соотношение знаковых компонентов элементарного предложения. Во внутренних отношениях друг к другу находятся и элементарные предложения. Здесь появляются важные для Витгенштейна понятия логического места и логического пространства. В афоризме 3.4 говорится: «Предложение определяет место в логическом пространстве. Существование этого логического места гарантируется существованием одних только составных частей, существованием осмысленного предложения». Обосновывая обращение к геометрическим понятиям пространства и места, вернемся опять к основному свойству элементарных предложений. Как уже говорилось, элементарные предложения взаимонезависимы. С точки зрения пространства взаимонезависимость любых предметов определяется тем, что они не могут занимать одно и то же место. Это же с геометрической интерпретации можно распространить на элементарные предложения. Место элементарного предложения предопределено его логическим свойством, а именно непротиворечивостью любому другому элементарному предложению. Следовательно, если дано элементарное предложение, то подразумеваются уже все предложения, которым оно не противоречит. Отношение элементарного предложения к другим элементарным предложениям внутреннее, поскольку само по себе элементарное предложение должно показывать, является ли другое предложение элементарным. Иными словами, элементарное предложение должно показывать формы тех предложений, которым оно не противоречит. Или, вернее сказать, элементарное предложение показывает, находится ли другое предложение вне его пространства, так же как геометрический предмет, даже будучи включен в комплекс других предметов, показывает, находится ли другой предмет вне его пространства. Отсюда следует, что «если даны элементарные предложения, то тем самым также даны все элементарные предложения» [5.524]. Так как с элементарным предложением вводятся все элементарные предложения, «предложение должно действовать на все логическое пространство» Дневники 1916-1918. С.54..Под `всем логическим пространством' Витгенштейн понимает не только элементарные предложения, но и их конструкции. Логическое пространство должно допускать не просто отдельные `кирпичики', но и `блоки', где относительно последних должна быть решена возможность входить в ту или иную взаимосвязь. Логика должна показать возможность построения из элементарных составляющих определенных конструкций, которые предопределены возможностями самих составляющих. Само по себе элементарное предложение является независимым знаком, но в полном логическом пространстве должно быть определено его место относительно других предложений. Таким образом, логическое место задается не просто предложением, но и его возможным отношением к каждому другому предложению: «Знак предложения и логические координаты - это и есть логическое место» [3.41]. Здесь логические координаты суть не что иное, как способность предложения входить во взаимосвязь с другими предложениями, «иначе через отрицание, логическую сумму, логическое произведение вводились бы - в координации - все новые элементы» [3.42].Понимать это следует видимо так: в самом элементарном предложении должна быть уже предрешена его возможность образовывать связи с другими предложениями. В противном случае пришлось бы допустить нечто помимо предложений, а именно логические союзы, обладающие особым значением. Однако поскольку каждое предложение действует на все логическое пространство, можно обойтись без введения таких элементов, поскольку на логическое пространство и его отдельные места можно указать с помощью самих предложений, не привлекая для этого знаки, обладающие собственным значением.Поясним это на примере. Пусть `p' является элементарным предложением. Его логическое место лежит вне всех других элементарных предложений. На логическое место вне самого `p' можно указать отрицанием, поскольку «отрицающее предложение определяет логическое место с помощью логического места отрицаемого предложения, описывая первое как лежащее вне последнего» [4.0641] Еще более отчетливо эта мысль выражена в Дневниках: «Или скорее “р” и “р” подобны образу и бесконечной плоскости вне этого образа (логическое место). Я могу сконструировать бесконечное внешнее пространство только при помощи образа, ограничивая посредством него это пространство» (С.46(1,2)).. Здесь отрицание не имеет собственного значения. Оно есть лишь способ указания на особое место в логическом пространстве, но само в этом пространстве никакого места не занимает. Если взять два элементарных предложения, то можно указать пространство, которое объединило бы их логические места в одно целое, например с помощью логического умножения `pq'. На это же пространство можно указать и по-другому, скажем, так `(pq)'. Но в том и другом случае новые элементы знаков не имеют собственного значения, а являются лишь способами указания.Это предварительное объяснение логического пространства и логического места станет прозрачным ниже, когда будут рассматриваться операции истинности.2.4.2 Изобразительная теория предложенийВозможность быть истинным и быть ложным, указывающая на расчленимость, играет определяющую роль в установлении структуры элементарного предложения. Однако определяющая роль синтаксиса в установлении интенции значения элементов предложения еще не решает вопроса о том, как предложение `достает' до действительности. Для предложения должна быть объяснена сама возможность быть истинным или быть ложным. Вне объяснения этой возможности интенция значения остается пустой, а все синтаксические категории - лишенными смысла. И хотя логику затрагивает лишь способность предложений к истинности и ложности, вне объяснения этой способности синтаксическое описание `повисает в воздухе'. Действительность должна сравниваться с предложением [4.05], синтаксические единицы которого устанавливают границы выразимости. Витгенштейн принимает корреспондентский тезис о том, что истина и ложь характеризуют связь предложения с действительностью, но трактует его особым, отличным, например от Рассела, способом. Один из основных тезисов ЛФТ гласит: «Истинным или ложным предложение может быть только потому, что оно является образом действительности» [4.06]. В данном тезисе понятие действительности еще не специфицировано; во всяком случае, он еще не устанавливает, из каких элементов состоит действительность. Можно лишь сказать, что предложение способно представлять действительность. И в способе представления главную роль играет понятие образа (Bild): «Предложение - образ действительности. Предложение - модель действительности, как мы ее себе мыслим» [4.01].Привлекая для объяснения предложения понятие образа, Витгенштейн трактует последнее особым способом. Для правильного понимания, что такое образ, прежде всего следует учесть, что он не является репрезентацией предмета или класса предметов Во избежание недоразумений сразу же следует заметить, что, привлекая понятие образ (Bild), Витгенштейн использует его совершенно иначе, чем современная ему психология и философия. Образ не имеет отношения к чувственному восприятию, он не является чувственной репрезентацией предмета или класса предметов. Согласно общей установке автор ЛФТ обходится без обращения к субъекту. При объяснении образа привлекаются лишь те моделирующие отношения, которые позволяют соотнести образ с изображаемым вне зависимости от того, кому он принадлежит.. «Образ состоит в том, что его элементы соотносятся друг с другом определенным способом. Образ есть факт» [2.14; 2.141]. Для прояснения этого положения рассмотрим структуру, понимание которой не вызывает сомнения в своей образной природе. План Московского метрополитена предоставляет хороший пример. Обозначенные на плане пункты соответствуют действительным станциям, линии, соединяющие пункты, соответствуют отрезкам пути. Но суть изобразительного отношения этого плана не сводится к простому наличию элементов. Главное - в их взаимном расположении. Из плана ясно видно, какая станция предшествует, а какая следует за той, которая привлекла наше внимание, какая станция находится севернее, а какая южнее, как расположены относительно друг друга и относительно кольца отрезки, соединяющие эти пункты, и т.п. Во всех этих случаях видно, что изобразительное отношение к действительности фиксируется не простым наличием выделенных пунктов, но их отношением к другим элементам плана.Сам способ, выбранный в типографии для удобства отображения, очевидно, не является единственным. Те же самые отношения, позволяющие с достаточной степенью свободы ориентироваться в подземных коммуникациях, можно отобразить и другим способом, используя иной тип графического отображения или, скажем, создав трехмерную модель. Отобразительные особенности плана в любом случае фиксируются соотношением элементов (т.е. фактом), а не их наличием. «То, что элементы образа соотносятся друг с другом определенным способом, представляет, что так соотносятся друг с другом вещи» [2.15]. Образ характеризуется прежде всего структурой, т.е. соотношением элементов, которая может быть отображена различными способами. Но для того, чтобы образ был образом, необходимо, чтобы эта возможность была уже предрешена в выбранных способах отображения. Эту возможность Витгенштейн называет формой отображения: «Форма отображения есть возможность того, что предметы соотносятся друг с другом так же, как элементы образа» [2.151]. Форма отображения есть то общее, что образ имеет с действительностью. «То, что образ должен иметь общим с действительностью, чтобы он мог отображать ее на свой манер - правильно или ложно - есть его форма отображения» [2.17]. Конкретная реализация формы отображения зависит от природы образа [2.171]. Если необходимо отобразить пространственные соотношения, то образ может иметь пространственный характер. Если же вдруг необходимо отобразить различную освещенность или окраску станций метрополитена, то в образе это можно было бы представить с помощью красок различной интенсивности, где одна была бы раскрашена ярче другой или обозначена красками иного оттенка. Однако форма отображения во всех случаях связана с соотношением элементов образа.Если образ может отображать любую действительность, форму которой он имеет, то «свою форму отображения образ отображать не может. Он ее обнаруживает» [2.172]. Пространственная форма плана метрополитена не отображается этим планом, она обнаруживается, когда мы на него смотрим. В данном случае образ не говорит, что он отображает метрополитен пространственно, он это показывает. Форма отображения - это не элемент образа, имеющий место наряду с другими элементами, она есть его внутренняя черта.Итак, форма отображения, посредством которой образ `достает' до действительности [2.1511], характеризует следующие свойства образа:1. Композиционность. Образ должен состоять из набора элементов, которые соответствуют элементам отображаемого. «Предметам соответствуют в образе элементы образа» [2.13].2. Репрезентативность. Способность образа представлять действительность основана на принципе замещения. «Элементы образа замещают в образе предметы» [2.131].3. Одинаковая математическая сложность с отображаемым. В образе и отображаемом должно быть одинаковое количество различаемых элементов.4. Общность формы с отображаемым. При всех возможных различиях в выбранных способах отображения соотношение элементов образа должно соответствовать соотношению элементов отображаемого.Особый интерес в перечисленных чертах вызывает четвертый пункт. `Все возможные различия в способах отображения' означает, что можно создать различные образы одной и той же действительности. Как указывалось выше, образ может быть двумерным, трехмерным или может использоваться другой способ отображения. Например, фразы диктора, объявляющие остановки, с временными промежутками между ними, также можно рассматривать как образ метрополитена. И в приведенных примерах цвет и пространство также есть лишь средства отображения. Они характеризуют частный вид формы отображения. Если же отвлечься от конкретных отобразительных средств, то останется лишь то, что образ должен иметь общим с действительностью, чтобы он вообще мог ее отображать. Поэтому в форме отображения необходимо различать средства и структуру отображения. Пространство, временные промежутки, цветность и т.п. есть лишь средства отображения; структура же - это то, что остается помимо всех отобразительных средств. Общность формы, следовательно, разбивается на:4.1. Общность отобразительных средств. Пространственный образ отображает пространственные соотношения элементов действительности; цветовой - цветовые и т.п.4.2. Общность структуры. Структура характеризуется наличием элементов и их возможным соотношением, безразличным к конкретному способу изображения.Модификация пункта 4 в виде пункта 4.2 в совокупности с первыми тремя дает еще одно важное понятие - понятие логической формы: «То, что каждый образ, какой бы формы он ни был, должен иметь общим с действительностью, чтобы он вообще мог ее отображать - правильно или ложно - есть логическая форма» [2.18]. Образ, который имеет в виду исключительно структуру и для которого безразличен способ отображения, является логическим образом [2.181]. Способы отображения являются случайными. Образ же остается образом вне зависимости от выбранных способов отображения, поэтому «каждый образ есть также логический образ» [2.182], хотя не каждый образ является пространственным, цветовым или временным.Форму отображения как логическую форму можно охарактеризовать с помощью математического понятия изоморфизма. Одинаковая математическая множественность вкупе с взаимнооднозначным соответствием элементов и их соотношений вполне это допускают. Логическая форма есть то, что образ, какой бы формы он не был, имеет общим с тем, что он отображает. В этом отношении логическую форму образа можно в традиционных понятиях охарактеризовать как то, в чем достигается adecvatio rei et intellecti. Здесь, правда, возникает одна проблема. Изоморфизм есть отношение эквивалентности (в Расселовом смысле, т.е. в смысле логического атомизма). Изоморфные структуры образуют классы эквивалентности; в нашем случае классы структур, имеющих одинаковую логическую форму. Образ и отображаемое в этом смысле относятся к одному и тому же классу эквивалентности. И пространственный план метро, и образ, составленный из фраз диктора с временными интервалами, и само метро будут относиться к одному классу. Отталкиваясь от перечисленных выше черт, нетрудно заметить, что ввиду единства логической формы каждый из членов класса эквивалентности может рассматриваться как образ другого члена К понятию изоморфизма при объяснении отношения отображения прибегает, например, Э.Стениус, считая отношение образа к отображаемому реверсивным: «Из двух из с.оморфных полей F и G одно, например F, всегда может рассматриваться как образ другого» (Stenius E. Wittgenstein's Tractatus. P.95). . При таком понимании теряется смысл различения образа и отображаемого, поскольку они могут рассматриваться как образы друг друга. Так, само метро можно, в свою очередь, рассматривать как образ своего плана и т.п. Но если образ является действительно образом, то отношение отображения, стало быть, должно подразумевать асимметрию (в Расселовом смысле), а образ должен быть выключен из класса эквивалентности тех структур, образами которых он является. Решение достигается тем, что образ занимает внешнюю позицию по отношению к отображаемому. Внешняя позиция образа обеспечивается тем, что он может быть правильным и неправильным: «Образ изображает свой объект извне (его точка зрения есть его форма отображения), поэтому образ изображает свой объект правильно или ложно» [2.173]. Отображаемое же не может быть правильным или неправильным.Если бы отношение отображения сводилось к изоморфизму, то образ был бы однозначно соотнесен с действительностью и не мог бы быть верным или неверным. В этом случае наличие образа гарантировало бы наличие соответствующего ему положения дел, и все образы были бы истинными a priori. Однако, рассматривая план метро, мы понимаем, что он может быть неправильным (скажем, вкралась типографская ошибка). Более того, мы знаем, в каком случае он был бы неправильным. «Образ изображает то, что он изображает, независимо от своей истинности или ложности, через форму отображения» [2.22]. Значит, образ соотнесен не с действительностью, но лишь с возможностью того, что он изображает; «образ содержит возможность того положения вещей, которое он изображает» [2.203]. Но в этой возможности присутствует и невозможность, поскольку каждый образ изображает не только то, как должны обстоять дела, чтобы он был верным, но и то, чего быть не должно, дабы он не оказался ложным.С помощью образов можно изобразить все возможные положения дел, но из образов самих по себе нельзя узнать, какие из них действительны [2.224]. Из самого по себе плана нельзя узнать, верно ли он отображает структуру метрополитена. «Чтобы узнать, истинен или ложен образ, мы должны сравнить его с действительностью» [2.223]. Образ сам по себе обладает лишь как возможностью быть истинным, так и возможностью быть ложным. Отсюда следует, что «нет образа истинного a priori» [2.225].Из вышесказанного вытекает еще одна черта образа, связанная с формой отображения:5. Биполярность. Форма отображения, проецируя возможное, а не действительное положение дел, вносит асимметрию в отношение образа к изображаемому, создавая возможность для образа соответствовать или не соответствовать действительности, быть верным или неверным, истинным или ложным [2.21] На необходимость асимметрии указывается также в статье Schwyzer H.R.G. Wittgenstein's Picture Theory of Language // Essays on Wittgenstein's Tractctus. Правда, здесь асимметрия объяснена совершенно иначе. Автор разрабатывает точку зрения, что образ есть акт, тогда как изображаемое нет. Акт понимается как субъективный процесс создания образа: «Прежде всего, я буду предполагать, что нет различий между тем, что делаем мы, когда создаем образ, и тем, что делает образ, когда представляет то, что имеет место, поскольку образ есть представление (das Vorstellen) о том, что нечто имеет место, и мы, конечно же, суть те, кто создает представление… Когда Витгенштейн говорит, что образы как-то ведут себя (изображают), он дает объяснение, что они такое; он говорит, что они суть акты» (Р.278). Образу придается субъективная компонента, которая отличает его от изображаемого. Именно она вносит асимметрию и ответственна за конституирование истины и лжи. Эта интерпретация вряд ли адекватна, поскольку у Витгенштейна никакой речи о субъекте образа не идет. Образ находится к изображаемому в объективных отношениях; он сохранял бы свою форму отображения даже в том случае если бы никакого субъекта не было вообще. . Возможную проекцию, т.е. то, что образ изображает, Витгенштейн называет его смыслом [2.221]. Смысл образа понят, когда усвоены условия его возможной истинности и возможной ложности. Поэтому образ может быть понят и без того, чтобы была известна его истинность или ложность Из сказанного следует, что необходимо различать то, что образ отображает, и то, что образ изображает. Отображение (Abbildung) есть действительная проекция; изображение (Darstellung) есть возможная проекция. Четко это различие устанавливает П.Рикер, проводя очень удачную аналогию между ЛФТ и феноменологией: «Образ - это соответствие между структурой и структурой [2.12]. Но как только мы ввели это понятие соответствия, мы должны найти внутри образа его принцип. Витгенштейн называет последний `формой отображения' [2.15; 2.151], которая является условием `изобразительной сопричастности' [2.1513; 2.1514]. В случае фактуальной истины затруднений нет, мы можем говорить о тождестве между образом и тем, что он отображает [2.16; 2.161]; форма отображения может рассматриваться даже как то, что образ имеет в общем с реальностью [2.17]. Но менее реалистическая интерпретация формы отображения возникает с репрезентацией возможности несуществования, и главным образом с ложными репрезентациями. Здесь `смысл' более не является чем-то общим, но представляет собой внутреннюю характеристику: могут быть изображения (Darstellung) без отображения (Abbildung). Понятие Darstellung наиболее близко к феноменологии [2.22; 2.221-2.224]; Эта близость достигает высшей точки в следующем утверждении: “То, что образ изображает (darstellt), есть его смысл” [2.221]» (Ricњur P. Husserl and Wittgenstein on Language // Analytic Philosophy and Phenomenology. - The Hague, Martinus Nijhoff, 1976. - P.90).. План Московского метрополитена, например, понятен и тому, кто не только никогда не пользовался московским метрополитеном, но даже не был в Москве. Теперь следует вернуться к различию, обозначенному выше в пунктах 4.1 и 4.2. Средства отображения являются случайными, как случайны все те конкретные образы метрополитена, о которых речь шла выше. Пространственность, длительность, цветность и т.п. могут использоваться в форме отображения лишь потому, что изображаемое случайно обладает этими чертами. Но вот что не случайно: изображаемое должно состоять из элементов, находящихся в определенных отношениях. Логическая форма характеризует необходимые черты формы отображения. Можно было бы сказать, что логическая форма характеризует только интенцию значения элементов образа, оставляя за кадром способы, в которых эта интенция могла бы быть закреплена. В соответствии с вышесказанным Витгенштейн характеризует логическую форму как форму действительности [2.18]. Действительность может рассматриваться пространственно, с точки зрения времени или цвета, но все эти черты относятся к ее содержанию. Эти содержательные черты находят выражение в форме отображения в виде используемых ею изобразительных средств. Отвлечение от изобразительных средств дает чистую форму, логическую форму. В логической форме образа отражены необходимые черты действительности, тогда как средства, используемые при этом, являются случайными. Случайные черты относятся к чувственно воспринимаемой стороне образа. Образ, в котором отражены только необходимые черты, т.е. в образе, где форма отображения является логической формой, является логическим образом. Логический образ действительности Витгенштейн называет мыслью [3]. Поскольку каждый образ является логическим, постольку он является мыслью. Возможность мыслить действительность означает возможность создать ее образ [3.001]. Как образ «мысль содержит возможность того положения вещей, которое ей мыслится» [3.02] Здесь следует особо отметить, что с точки зрения Витгенштейна мысль - это не разновидность смысла, как считал Фреге. Афоризм 3.02 в совокупности с афоризмами 3 и 2.221 говорит, что мысль относится к смыслу как образ - к изображаемому. Смысл - это возможное положение дел, проецируемое мыслью. Мысль является истинной, если содержащийся в ней смысл совпадает с действительностью, и ложной в противном случае.. Другими словами, возможно все то, что можно помыслить, или, что одно и то же, образ чего можно создать. То, образ чего создать нельзя, - невозможно, или, вернее, нельзя было бы помыслить, что оно собой представляет [3.03-3.0321]. Мысли как образу присущи все указанные выше черты, включая и ту, что нет мысли истинной a priori [3.04, 3.05]. Но любая мысль возможна a priori, поскольку можно создать образ того, что не только не находит подтверждения в опыте, но и превосходит любой конкретный опыт. Необходимые черты определяют только то, что может быть, но не то, что должно быть. Истинность мысли нельзя определить a priori, но мысль должна a priori допускать возможность своей истинности и ложности. Именно с точки зрения понятия мысли вводится общее понятие предложения. Предложение - это образ, в котором мысль выражает себя чувственно воспринимаемо На рассмотрение языка как образа или картины реальности Витгенштейна натолкнул один вполне реальный факт (см.: Дневники. С.22(9)), о котором он в свое время рассказывал фон Вригту. Последний передает это так: «Это было на Восточном фронте. Он сидел в окопе и рассматривал журнал, где на рисунках было изображено последовательное развитие событий автомобильной катастрофы. Рисунок здесь служил пропозицией - он выступал как описание возможного положения дел. Он выполнял эту функцию благодаря тому, что фрагменты изображения соответствовали предметам в реальном мире. Витгенштейн подумал, что, воспользовавшись обратной аналогией, можно сказать, что пропозиция выступает в роли образа (картины) в силу такого же соответствия между частями пропозиции и миром. Способ, которым соединены части пропозиции, - собственно, структура пропозиции - отражает возможную комбинацию элементов в реальности, то есть возможное положение дел» (Вригт Г.Х. фон. Людвиг Витгенштейн (биографический очерк) // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. С.15).. Из этого общего определения следует, что каждый образ с соответствующими изобразительными средствами будет предложением. «Мысль в предложении, - говорит Витгенштейн, - выражается чувственно воспринимаемо» [3.1]. Здесь характер чувственного выражения не специфицирован, а потому любая логическая форма, использующая любое чувственно воспринимаемое средство изображения, может рассматриваться как предложение. В этом случае пространственный, цветовой и т.п. образы метрополитена также являются предложениями Здесь мы согласны с Э.Кенни, который считает любой образ, характеризующийся биполярностью, предложением (Ср.: Kenny A. Wittgenstein. P.52-53).. Характерный пример приводит в Дневниках сам Витгенштейн: если в этом образе фигура с правой стороны представляет человека А, фигура с левой стороны обозначает человека В, тогда целое может приблизительно высказывать: “А фехтует с В”. В образном написании предложение может быть истинным или ложным. Оно имеет смысл независимо от своей истинности или ложности. В нем должно обнаружить себя все самое существенное» Дневники 1916-1918. С.23.. Приведенный рисунок проецирует определенное положение дел, используя чувственно воспринимаемые средства, и с точки зрения общего определения является предложением. Выбранный способ изображения не является единственным, единственна лишь логическая форма, которая должна отображать фиксированное соотношение элементов. В этом смысле предложение логической формой показывает необходимые черты действительности, но выражает их с помощью случайных средств. Случайность средств не должна вводить в заблуждение. Исторически сложилось так, что обычно для выражения предложения в языке используются звуковые или письменные знаки, которые на первый взгляд не имеют ничего общего с действительностью. Высказанные звуки или написанные буквы далеко отстоят от образа, который своими очертаниями повторяет действительность. Но - как приводит пример Витгенштейн - и нотная запись далеко отстоит от того, что она изображает [4.011] Здесь, кстати, следует учесть, что музыкальную тему изображает не наличие нотных знаков, но их взаимное расположение. А значит, нотная запись фиксирует факт и, следовательно, также является предложением.. Можно также вспомнить иероглифическое письмо, из которого, «не теряя существа отображения, возникло буквенное письмо» [4.016]. Используя буквенную запись, мы применяем лишь одно из возможных средств, при котором предложение не утрачивает образной природы. Скажем, предложение формы `aRb' воспринимается как образ, «здесь знак, очевидно, есть подобие обозначаемого» [4.012]. |
 |
||||||||||||||||||
| ©2011 |
